Забытые смертью
Шрифт:
И только подвинулись ближе к нему, услышали за плечами:
— Вот они где скучковались, паскуды! Хватай их! — внезапно появились за спинами милиционеры. И, заламывая руки нищим, поволокли из зала ожидания вниз — в отделение милиции, подгоняя мужиков пинками, затрещинами, оплеухами. Не ушел и Митька. Его вбил в кабинет увесистым кулаком мордастый сержант.
— Попухла шобла! Гляньте, сколько хорьков выловили! Теплых взяли! — хвастался он лейтенанту.
— Не имеете права! Я в отпуске! — подал голос Митька.
— Кто там вякает? А ну успокойте его! — вяло приказал лейтенант.
Митьку втолкнули в камеру, вытряхнули из одежды и, подгоняя резиновой дубинкой, прогнали голого через коридор, забитый людьми. Там, втолкнув в тесную душевую, включили ледяную воду, бившую в Митьку со всех сторон упруго, больно. Он кричал, а милиция за дверью хохотала.
Через полчаса его выволокли из душевой, бросили в лицо одежду.
— Пшел вон, козел! — услышал над ухом насмешливый голос сержанта.
Митька оделся. Ощупал карманы. Ни часов, ни денег. Пошел к лейтенанту, потребовал свое.
Тот, едва услышав о пропаже, указал сержанту на горбуна:
— Разберись с ним…
Митьку увели в камеру, закрыли наглухо дверь. Четверо мордоворотов кинулись на горбуна со всех сторон. Кулаки и сапоги, резиновые дубинки обрушились на него.
— Воры! Мародеры! Бандиты! Уголовники! Всех вас перерезать мало, сучье семя! Чтоб вас чума побила, изверги! — кричал он, захлебываясь кровью, теряя сознание, перелетая с одних сапог на другие.
— Ты еще ноги будешь нам лизать, падаль вонючая! — орал сержант.
Поздней ночью его доставили в больницу. Кто-то из прохожих сжалился, увидев его валявшимся на пороге милиции без сознания, и вызвал «неотложку».
По сообщению врачей «скорой помощи» к Митьке в больницу приехал следователь. Допросил. Врач подтвердил, что Митьку привезли с вокзала абсолютно трезвым. Но состояние человека очень серьезное. И в больнице ему придется пролежать не меньше месяца.
Митька и впрямь не мог ходить, даже самостоятельно повернуться на бок было тяжело. Весь перебинтованный, он впервые был зверски избит, ограблен, высмеян.
Соседи по палате долго возмущались, узнав о случившемся, и кляли милицейских мародеров на чем свет стоит.
— С нищего суму сняли! Это же надо! Внизу в шестой палате то же самое. Восемь нищих. Всех покалечили козлы! И ограбили! Доколе терпеть можно этот беспредел? Да взорвать надо все лягашки вместе с мусорами! — возмущались больные.
Родной город… А ведь Митька скучал по нему. Кого же вырастил он в своей утробе — город-джунгли?
Митька кусал губы.
— Только бы выжить, только бы снова встать на ноги. И забыть навсегда город-убийцу. Уехать из него, вычеркнуть, забыть… Нина… О ней он услышал через пару недель. Она и впрямь вышла замуж. Ждала ребенка. Но не сумела выжить. Умерла при родах. Давно. Года три назад.
Митька смахнул слезу. Жалость или собственная боль одолела? Постарался скорее забыть об услышанном.
Еще через две недели, выписавшись из больницы, получил из рук следователя деньги и часы, отнятые в милиции. И сообщение, что личный состав указанного отделения строго предупрежден…
Митька возвращался домой. Он ехал в отпуск — на встречу с радостью, своим городом, который давно забыл родство…
Из почтового ящика торчала телеграмма. Митька удивленно вытащил ее.
«Если заскучаешь, кончай отдыхать. Соскучились без тебя. Двенадцать чертей и одна ведьма…»
Митька впервые в жизни плакал. От радости. Целовал телеграмму.
«Значит, не один на свете! Значит, нужен, ждут! Не пропащий! Помнят и зовут». — Он спешно собирал чемоданы. А через три дня вернулся в тайгу. И на вопрос Никитина о Москве выругался солоно и попросил никогда не напоминать о ней.
Глава 7. ГУБОШЛЕП
Серега ни разу не был в Москве. Он лишь слышал о ней. Много, всякое. И мечтал хоть раз в жизни побывать в этом городе, взглянуть хоть краем глаза.
«Ведь столица, город городов, считай, центр земли! Конечно, равных нет! Вот бы повезло, если б приехать довелось», — думал Сергей. Но как доедешь? На грузовике, старом и потрепанном, не то что в Москву, в Якутск доехать без поломок в пути — великое везение. Куда уж в столицу — за тысячи верст. Машина на первой сотне километров рассыплется по гайкам. Конечно, можно бы и на самолете или поездом от Хабаровска. «Но к кому я приеду? Кто ждет меня в Москве? Кому я там нужен?» — смотрел на себя Сергей в маленькое зеркало, из которого на шофера глянуло облупленное от солнца заросшее лицо: выгоревшие добела брови, выцветшие глаза, нос-картошка и мясистый, толстый рот, за что Серегу с детства дразнили губошлепом.
Серегу смалу тянуло к технике. Может, потому у него у первого во всей деревне появился самокат. Его он соорудил своими руками и мотался, гордый и счастливый, на своем несуразном коне по всем улицам, распугивая старух и собак, вызывая жгучую зависть мальчишек-ровесников.
Свой самокат он украсил всякими этикетками, фантиками. Обмотал ручки проволокой. И на самом видном месте, над рулем, прибил рога быка.
Отец мальчишки невольно усмехнулся, увидев такое. А бабка, перекрестившись на невиданный транспорт, спросила:
— Может, и хвосту бычьему место сыщешь? Едино остаток от него без дела мотается.
Серега понял, что над ним смеются, и решил доказать нужность своего «коня». На нем он привозил из магазина купленные отцом продукты, доставлял на выпас подойник и полотенце. Доставить молоко — бабка не доверяла. Зато грибы и ягоды из леса — привозил.
Серегу в семье любили за доброту, поругивали за лень. Ценили в нем находчивость. Так, он соорудил стекломойку, забрав у бабки старую клизму.
Теперь старухе не надо было лезть на подоконник. Прямо с пола промывала стекла. И даже грязная вода с них стекала в ведро по желобку, сделанному Серегой.