Загадочная история Бенджамина Баттона (сборник)
Шрифт:
Она отвернулась и прислонилась к железным перилам какой-то лестницы.
— Сейчас, — сказала она. — Не ждите.
Она не играла. Ей и впрямь хотелось умереть. «Это слезы по отцу, — сказала она себе, — не по нему, а по отцу».
Ей было слышно, как он зашагал прочь, остановился, помешкал… вернулся.
— Эвелина.
Его голос прозвучал сзади, совсем рядом.
— Ах ты, бедная девочка, — промолвил он. Затем ласково развернул ее за плечи, и она приникла к нему. — Да, да, — воскликнула она с гигантским облегчением. — Бедная девочка… Твоя бедная девочка.
Она не знала, любовь это или нет, но всем своим сердцем и душой чувствовала одно: что больше всего на свете ей хочется
Перевод В. Бабкова
Хрустальная чаша
I
Был древний каменный век, был новый каменный век, и был бронзовый век, а много лет спустя наступил хрустальный век. В хрустальном веке молодая барышня, убедив молодого человека с длинными, щегольски закрученными усами повести ее к алтарю, затем несколько месяцев писала благодарственные письма за всевозможные подарки из хрусталя: чаши для пунша, полоскательницы, стаканы, рюмки, розетки для мороженого, конфетницы, графины и вазы. Ведь хотя в девяностых годах хрусталь далеко не был новинкой, именно он доносил ослепительный блеск моды от фешенебельных особняков Бостона до городков Среднего Запада.
После свадьбы чаши для пунша расставлялись на буфете - самая большая в центре, стаканы и рюмки убирались в посудный шкаф, подсвечники водружались справа и слева от чего-нибудь... и начиналась борьба за жизнь. Конфетница лишалась ручки и перебиралась в спальню в качестве подноса для шпилек, кошка, прогуливаясь по столовой, сваливала на пол маленькую чашу, а прислуга отбивала сахарницей краешек у средней, у рюмок ломались ножки, и даже стаканы исчезали один за другим, точно десять негритят, ходивших купаться в море, - последний, надтреснутый и щербатый, доживал свой век на полке в ванной комнате среди других калек, служа приютом для зубных щеток. Но к этому времени, впрочем, хрустальный век давно закончился.
И он был уже на исходе в тот день, когда любопытная миссис Фэрболт зашла проведать красивую миссис Пайпер.
– Милочка, – сказала любопытная миссис Фэрболт, – я обожаю ваш дом. У вас все так прелестно.
– Вы очень любезны, – сказала красивая миссис Пайпер, и ее живые темные глаза заблестели. – Заходите почаще. Днем я почти всегда одна.
Миссис Фэрболт очень хотелось сказать, что она этому не верит. Ведь всему городу известно, что вот уже полгода к миссис Пайпер каждый будний день заглядывает мистер Фредди Гедни. Миссис Фэрболт достигла того возраста, когда все красивые женщины вызывали у нее подозрения.
– Особенно мне нравится ваша столовая, – произнесла она вслух, – такой чудесный фарфор и эта огромная хрустальная чаша...
Миссис Пайпер рассмеялась так звонко, что последние сомнения миссис Фэрболт относительно Фредди Гедни рассеялись.
– Ах да, большая чаша! – Губы миссис Пайпер были похожи на лепестки розы – С ней связана одна история…
– Что вы говорите!
– Вы помните Карлтона Кэнби? Ну, так одно время он ухаживал за мной, и в тот вечер, когда я объявила ему, что выхожу за Гарольда – это было семь лет назад, в девяносто втором, – он сказал: «Эвелин, я подарю вам на свадьбу одну вещь – такую же бездушную, прекрасную и пустую, как вы!» Я даже испугалась – таким мрачным был его взгляд. Я уж подумала, не преподнесет ли он мне дарственную на дом с привидениями или шкатулку, которая взорвется, едва я ее открою. Но он прислал эту чашу – и она правда прекрасна. Диаметр у нее… или это периметр? – не то два, не то три фута. Во всяком случае, буфет для нее мал – она выдается наружу.
– Подумать только!
– Да, он уехал. Кажется, на Дальний Запад, а может быть, на Юг или еще куда-то, - проговорила миссис Пайпер с тем божественным безразличием, которое освобождает красоту от оков времени.
Миссис Фэрболт, натягивая перчатки, сказала, что распахнутые двери большой гостиной и библиотеки, за которой виднеется часть столовой, создают ощущение простора, и это очень мило. Из всех небольших домов в городе этот самый приятный, но миссис Пайпер говорила, что они, возможно, переедут в дом побольше на Девро-авеню. Гарольд Пайпер, видно, кует деньги.
Когда миссис Фэрболт ступила на тротуар, лицо ее в сгущавшихся осенних сумерках приняло то неодобрительное, брюзгливое выражение, которое появляется на лице большинства довольных собой сорокалетних женщин.
«На месте Гарольда Пайпера, – подумала она, – я бы уделяла поменьше внимания делам и побольше – дому. Кому-нибудь из его друзей следовало бы поговорить с ним».
Но как ни довольна собой была миссис Фэрболт, она испытала бы истинное торжество, если бы задержалась на минутку-другую. Ее фигура еще маячила в конце улицы, когда в калитку Пайперов вошел очень красивый и очень расстроенный молодой человек. Дверь ему открыла сама миссис Пайпер и испуганно провела в библиотеку.
– Я должен был увидеть вас, – с жаром начал он. – Ваше письмо меня убило. Это Гарольд вас принудил?
Она покачала головой.
– Я больше не могу, Фред, – сказала она, и никогда еще ее губы не казались ему столь похожими на лепестки розы. – Когда он вчера пришел домой, на нем лица не было. Джесси Пайпер решила исполнить свой долг – явилась к нему в контору и сообщила ему все сплетни. Для него это было ударом, и… и я понимаю, Фред, что он должен испытывать. Он сказал, что все лето в Загородном клубе только о нас и говорили, а он ничего не подозревал; и что только теперь ему стали ясны все эти обрывки фраз и туманные намеки по моему адресу. Он вне себя, Фред, ведь он меня любит, ну и я его все-таки люблю и понимаю, как он должен страдать.
Гедни кивнул.
– Да, – сказал он, – это и моя беда. Я тоже всегда ставлю себя на место других людей. – Его серые глаза открыто глядели в ее карие. – Бог мой, Эвелин, я весь день сидел в конторе и смотрел на конверт вашего письма, смотрел…
– Уходите, Фред, – сказала она твердо, и еле заметное нетерпение в ее голосе больно его задело. – Я дала ему честное слово, что не буду больше с вами видеться. Я хорошо знаю Гарольда, и то, что мы с вами сейчас разговариваем здесь, уже непростительно.
Все это время они стояли, и теперь она сделала легкое движение к двери. Гедни обреченно смотрел на нее, пытаясь на прощание запечатлеть в памяти ее образ, - и вдруг оба окаменели: на дорожке послышались шаги. Она схватила его за лацкан пиджака и потянула к большой двери в темную столовую.
– Я уведу его наверх, – шепнула она. – Стойте тут, пока он не поднимется по лестнице.
Мгновение спустя Гедни услышал, как она в передней здоровается с мужем.
Гарольду Пайперу было тридцать шесть лет – на девять лет больше, чем его жене. Он был бы красив, если бы не слишком близко поставленные глаза и не жесткость, которая появлялась в его лице, когда оно было спокойно. То, как он отнесся к роману жены, выражало самую его сущность. Эвелин он сказал, что считает вопрос закрытым и никогда ее ни в чем не упрекнет ни прямо, ни намеком, а про себя восхитился своим великодушием и решил, что он произвел на Эвелин большое впечатление. Но как все люди, кичащиеся широтой своей души, он скорее отличался узостью.