Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944

Дойч Гарольд С.

Донаньи не только был в курсе того, что Остер информировал Саса обо всем, что было связано с наступлением, но и посвятил в это своего шурина Дитриха Бонхоффера, с которым имел исключительно доверительные отношения; они делились самым сокровенным, в частности вопросами, связанными с верой и совестью. Бонхоффер, который пять лет спустя был повешен вместе с Остером в концлагере Флоссенбург, считал, как и Донаньи, что Остер действовал исключительно в интересах Германии. В обществе, в котором высшее проявление патриотизма подчас состояло в убежденности делать то, что обычно считалось уделом негодяев, «измена» Остера означала на самом деле высшую преданность своей стране.

О контактах Остера и Саса знали только пять человек: Лидиг, Гизевиус, супруги Донаньи и Бонхоффер; в мае 1940 года все пятеро были убеждены в том, что кульминация этих контактов придется на тот момент, когда наступление, о начале которого

столь часто отдавался приказ, наконец начнет реально осуществляться. Скорее всего, кроме них об этом больше никто не знал. Нет никаких свидетельств того, что о связях Остера и Саса знал Бек; практически все сходятся на том, что ему ничего об этом не было известно. Еще более категорически это можно утверждать относительно Канариса, с возмущением отвергавшего все, что хотя бы отдаленно напоминало национальную измену, и так же резко высказывавшегося и против государственной измены. Вызывает сильные сомнения заголовок в голландском журнале «Шпигель», под которым был напечатан фрагмент неоконченных воспоминаний Саса; этот заголовок гласил: «Сам Канарис лично позаботился о том, чтобы я был обо всем информирован». Тут разрываешься между двумя выводами: либо это упущение редакции, либо специальное «допущение», сделанное для того, чтобы привлечь внимание читателей.

Никто из тех, кто знал о контактах между Остером и Сасом, никогда не использовался в качестве связного. Остеру приходилось самому буквально откапывать информацию для своего друга; порой это было сделать крайне трудно: сведения подчас были весьма неточными, а источники сомнительными. С учетом всей сложности и риска Остер стремился передавать информацию Сасу таким образом, чтобы не привлекать лишнего внимания. Когда нужно было передать голландскому военному атташе срочную информацию, супруги Донаньи очень волновались, сумеет ли Остер связаться с Сасом вовремя.

Днем 3 мая 1940 года, ровно месяц спустя после получения предупреждения о нападении на Норвегию и Данию, Сасу пришло от Остера срочное сообщение о наступлении на Западе. Они, однако, решили, что ехать в Гаагу Сасу не было никакого смысла. «У тебя и так столько проблем в Голландии, – сказал Остер. – Они все равно тебе не поверят. Давай лучше немного подождем и посмотрим, что произойдет».

На следующий день, 4 мая, по инициативе Гааги последовал звонок в посольство в Берлине из голландского МИДа, вызванный предупреждениями, полученными голландцами из Ватикана. Известно ли что–либо военному атташе о том, что наступление неизбежно произойдет? Советник посольства ван Харсма направил шифрованную телеграмму с ответом Саса, в которой содержался утвердительный ответ на запрос Гааги; в телеграмме подчеркивалось, что, скорее всего, это произойдет в середине следующей недели. О том, как прошли оставшиеся до вторжения дни в жизни Джисберта Саса, можно подробно узнать из его выступления перед комиссией по расследованию голландского парламента, а также из его незаконченных мемуаров, которые дошли до нас. Мы узнаем, что Сас многократно приезжал к Остеру домой, и, хотя нельзя сказать, что они забыли обо всякой осторожности, становится ясно, что, когда возникала необходимость немедленной встречи, соображения осторожности и безопасности отходили на второй план. С учетом того, что Сас обладал дипломатической неприкосновенностью, основной опасности подвергался, конечно, Остер.

Вечером 6 мая Остер сообщил своему другу, что наступление теперь назначено на 8 мая и что ему, скорее всего, будет предшествовать короткий ультиматум [198] .

Указанные факты были сообщены в голландский МИД шифрованной телеграммой. Однако настроение в Гааге было если не беспечным, то никак не отражавшим ощущение серьезной опасности. В тот же день министр иностранных дел Голландии ван Клеффенс написал в письме одному американцу голландского происхождения, что угроза войны для Голландии миновала, поскольку главные военные действия теперь будут перемещаться на Балканы. Было очевидно, что полученное предупреждение от папы три дня назад произвело на голландцев не большее впечатление, чем более двух десятков аналогичных предупреждений, полученных от Саса из Берлина. Были получены также предупреждения и от других друзей Голландии в Германии. 8 мая 1940 года немецкий социалист Мозер, который, спасясь от преследований нацистов, укрылся в Голландии и который получал информацию непосредственно из штаба Рейхенау в Дюссельдорфе, узнал, что наступление определенно намечено на 10 мая. Он немедленно передал эти новости лидеру голландских социал–демократов Коосу Ворринку, который поспешил сообщить обо всем военному министру Голландии. Однако в ответ он услышал, что аналогичная информация поступила и от военного атташе в Берлине и что ее не считают достоверной.

198

 Поскольку

Сас получил это сообщение вечером 6 мая, он сумел передать его Готалсу только в начале следующего дня. С учетом срочности сообщения Готалс передал его в шифрованном телефонном звонке в 8 часов 30 минут 7 мая. Его сообщение было также подтверждено информацией, полученной от Дипендорикса. Эти сообщения приведены в упоминавшемся сборнике опубликованных сообщений Готалса.

9 мая 1940 года должны были быть выпущены «окончательные» приказы о наступлении, если оно действительно должно было начаться на следующий день – 10 мая. Днем Сас разговаривал с Остером по телефону, а вечером, в 19.00, приехал к нему домой. Приказы действительно были выпущены, сказал Остер, но, поскольку никто не может предсказать, что выкинет Гитлер в следующую минуту, следует еще немного подождать, чтобы удостовериться в том, что Гитлер не отменит приказ о наступлении в последний момент. Критическое время – 21 час 30 минут; если к этому времени не последует приказ, отменяющий наступление, то оно точно начнется завтра, как и планировалось. Остер и Сас отправились в город поужинать; этот ужин, как отмечал Сас, «определенно напоминал поминки». Друзья вспомнили о совместной работе; Остер сказал, что утечка информации в Голландию была обнаружена и был дан приказ провести расследование. Однако удалось направить расследование по ложному следу, вбросив информацию, что утечку организовали «офицеры–католики из ОКВ».

В 21.30 друзья направились в ОКВ, которое занимало помещение, расположенное на Бендлерштрассе, где раньше размещался штаб сухопутных сил и где позднее, в 1944 году, был расстрелян граф Штауфенберг, участник неудавшегося покушения на Гитлера. Сас остался ждать в такси. Через двадцать минут Остер вернулся и сказал: «Мой дорогой друг, теперь действительно все. Контрприказа, отменяющего наступление, не было. Все кончено. «Свинья» уехала на Западный фронт. Это конец. Надеюсь, мы встретимся после войны».

Далее, как говорят и чему автор склонен верить, Остер взял своего друга за пуговицу пальто и, дружески слегка подтолкнув, сказал: «Сас, окажи мне услугу, взорви мосты через Маас». Хотя друзья Остера могли всячески открещиваться от этих слов, на самом деле в них нет ничего предосудительного. Ведь Остер и Сас наверняка многократно обсуждали вопрос о том, как голландцы могут защищаться, если вторжение окажется неизбежным. Для голландцев реки, каналы и дамбы означают то же самое, что для норвежцев горы и длинные узкие фьорды. Наибольшее стратегическое значение играет река Маас, через которую перекинуты железнодорожные и иные мосты в таких местах, как Маастрихт и Рурмонд. Остер, который в течение полугода предупреждал или пытался предупредить об опасности бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, англичан, а также Ватикан, должен и вынужден был мыслить такими категориями. Если он даже и не сказал таких слов, прощаясь с Сасом, то совсем неудивительно, если бы подобные слова действительно прозвучали. Ведь только подобным способом можно было попытаться реально сорвать планы Гитлера, вновь сделать перспективы свержения нацистского режима реальными и таким образом остановить войну с минимальными человеческими потерями.

Попрощавшись, друзья расстались. Сас поспешил в голландское посольство, чтобы позвонить в Гаагу военному министру. Через двадцать минут он был на связи с лейтенантом военно–морских сил Потсом Утервеером, которому он условленным шифром передал свое сообщение. Затем, сообщив о том же Готалсу, Сас вместе с другими сотрудниками посольства приступил к уничтожению секретных документов. Спустя полтора часа после разговора с Гаагой, почти ровно в полночь по берлинскому времени, последовал звонок из Гааги и Сас услышал на другом конце провода мрачный голос начальника голландской разведки полковника ван де Пласке: «Я получил плохие новости от вас в связи с предстоящей вашей жене операцией. Что с ней случилось? Вы проконсультировались со всеми врачами?»

Сас был в ярости, что его вынуждали вновь вести разговор по открытому проводу, причем в таких прозрачных выражениях, которые безжалостно раскрывали источник его информации. Будучи охвачен сильным гневом, он ответил: «Да, но я не понимаю, как вы можете беспокоить меня в подобных обстоятельствах. Теперь вам все известно. Операцию отменить невозможно. Я говорил со всеми врачами. Она состоится завтра на рассвете». После этого Сас бросил трубку.

Действительно ли ван де Пласке (который провел весь тот вечер в ресторане) и его вышестоящие начальники поверили информации Саса хотя бы теперь? По крайней мере, они спрятали королеву в безопасное место; генерал Винкельман лично препроводил ее в специальное укрытие.