Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

— Оставим прошлое,— Тухачевский потянулся за газетой.— Что было, того не переделаешь.

— Не переделаешь? — с ожесточенной радостью отозвался Витовт Казимирович. Но на прошлом завяза­но наше славное настоящее и лучезарное будущее, куда ты взираешь с таким оптимизмом. Вся штука в том, что ответы предельно просты. Лично для нас вполне доста­точно одного. После Михаила Васильевича наркомвоенмором поставили Ворошилова. Сталин все, как всегда, рассчитал. И тогда, и теперь. Слыхал, поди, что готовит­ся новое представление? Почище прочих. Самое время прикинуться невинной овцой. Явить граду и миру ча­стичную справедливость.

—

Частичную? Да ты вчитайся как следует! Полное восстановление во всех политических и гражданских правах!

— Такое же полное, как после чисток,— горько усмехнулся Путна.— Сначала посадили абсолютно не­винных людей, а потом вдруг опомнились. Веселое де­ло! С первого дня было известно, что процесс дутый. Взять хотя бы капиталиста Рябушинского, которого «Промпартия» якобы прочила в министры. Едва эта вы­думка появилась в печати, как сразу же нашлись люди, которые напомнили, что Рябушинский благополучно скончался за два года до начала суда. Топорная рабо­та, бред сумасшедшего... Чтобы под боком у НКВД и правительства могла существовать законспирирован­ная, разбитая на пятерки многотысячная организация инженеров и прочих спецов!

Путна умолчал о том, что услышал однажды от од­ного весьма осведомленного человека. Приговоренный к расстрелу, а затем помилованный Рамзин и месяца не отсидел из назначенного ему срока.

— Но ведь они же признались,— Тухачевский, каза­лось, уловил недосказанное.

— А ты слышал эти признания?

— По-твоему, выходит, что все, о чем писали в газе­тах,— сплошная ложь?

— Что ты! Святая истина. Спасибо товарищу Ягоде и его бдительным органам, сумевшим раскрыть и обез­вредить подпольную шпионскую контрреволюционную банду вредителей:— Путна устало махнул рукой.— Протри наконец глаза, Миша!.. Пять лет подпольной работы на заводах, стройках, в научных учреждениях. Ты хоть понимаешь, что это такое? И главное, конечная цель — свержение Советской власти, реставрация капи­тализма в России при помощи иностранной военной интервенции. Мыслимо такое? Когда в каждом коллек­тиве, в каждой ячейке сексот?.. Притом все телефоны прослушиваются. Это началось еще с «вертушек» во время болезни Ленина. В кабинете хозяина поставили соответствующую аппаратуру. На первых порах он сам занимался этим делом.

— Ты-то откуда знаешь?

— Бориса Бажанова помнишь?

— Это который сбежал?

— Он самый. Когда начали печататься его мемуары, Сталин посылал самолет за каждым выпуском. Так-то, браток. Все предельно просто. Это не отступление,— он потряс зашелестевшей газетой,— это раскручивается спираль, загребая новый виток.

— А может, и тут спустят на тормозах?

— Надеешься?.. Ну-ну...

— Пытаюсь понять, уяснить.

— Я уже сказал. Более чем достаточно... «Шахтинское дело», «харьковский центр», «московский центр», «Трудовая крестьянская партия», «Союзное бюро» — все, все вылеплено из воздуха. Понимаешь?.. Нет у нас контрреволюционного подполья и оппозиции, в сущно­сти, тоже нет. Развеяна по городам и весям, по тюрьмам и лагерям. Но зато есть всеобщий страх перед бескон­трольным террором органов. И жуткое слово «вреди­тель», которым может быть заклеймен кто угодно. Это же надо придумать! Я специально справлялся в энци­клопедиях. В «Британике», в «Ляруссе», у Брокгауза и Ефрона — всюду идет речь только о насекомых. Й ни­где — о людях. Не странно ли?... Кстати, ты знаком с но­вейшими методами истребления сельскохозяйственных

вредителей? Вредителей леса? Впору задуматься. Опас­ный синоним!

— Дай бог, чтобы ты ошибался.

— Дай бог! Но бога нет, и ошибка едва ли возможна. На пути к единоличной диктатуре он не остановится ни перед чем, а тактических уловок ему не занимать. Сперва с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого, по­том с Бухариным и Рыковым против Зиновьева — Ка­менева. Помяни мое слово: скоро он окончательно до­бьет зиновьевцев, затем уничтожит правых, а после... Я думаю — всех.

— Так уж и всех.

— Всех, кто делал революцию и помнит кое-какие подробности, можешь не сомневаться.

— Ты имеешь в виду завещание Ленина?

— Не только... Кстати, ты знаешь, что именно мень­шевик Вышинский отдал приказ арестовать Ильича?

— Наслышан.

— Я сам видел документы. Или не веришь разору­жившемуся троцкисту?

— Я верю тебе, Витовт, хоть и не похоже, что ты дей­ствительно разоружился,— мягко заметил Тухачев­ский.

— Разоружился — не разоружился, конец один. Сталин никому ничего не прощает. Когда решался во­прос с завещанием, он выкрутился только благодаря Зиновьеву. «Знает ли товарищ Сталин, что такое благо­дарность?» — опомнился Гриша, когда его турнули вниз.— «Ну, как же, знаю, это такая собачья болезнь».

— Звучит анекдотически.

— Есть материалы почище, касающиеся лично его,— Путна оставил замечание без внимания.— Но я их не видел и потому пока воздержусь. Страшные вещи, Миша, страшнее не может быть.

— Иногда мне кажется, что лучше вообще ничего не знать. Иначе невозможно ни жить, ни работать.

— Себя ведь не переделаешь. И жизнь — тоже. Мы, правда, попытались, но вышло не совсем так, как мечта­лось. Сами виноваты... Я ненавижу Троцкого! Говорю тебе как старому другу, с полной искренностью. Он один мог задавить чудовище. Еще в двадцать третьем году... Но ничего не сделал.

— Не было у нас этого разговора,— твердо сказал Тухачевский.

16

Под яростным солнцем прорвавшегося на конти­нент антициклона нестерпимо сверкали зевы гелико­нов, расшитые золотой нитью генеральские кепи, надра­енные пуговицы жандармов.

Колыбель свободы, столица коммуны и революций встречала посланцев большевистской Москвы. Отгрохо­тали барабаны военного оркестра, отзвенела вдохновен­ная медь. Мятежные звуки Интернационала и Марселье­зы поглотила безбрежная синева. В протяжном отливе звуковой напряженной волны прорезался гомон толпы на перроне, треск рвущихся по ветру трехцветных и красных полотнищ, стрекот кинокамер, торопливое клацание затворов фотографических аппаратов. Здесь, в непокорном и вечном Париже, родилась и эта будора­жащая кровь музыка, и сама охватившая земной шар всепобеждающая идея решительного последнего боя, ко­торому не видно конца. Слитность порыва вспомина­лась в отголосках мелодий, неразрывность времен и сер­дец. Прошлое и будущее словно бы сомкнулись в увитых алыми лентами лавровых венках героев и мучеников. Кипящий праведным возмущением разум предчувство­вал близость нового часа славы. Заклейменный прокля­тием раб протягивал руку сынам отечества, и вновь раз­верзлись сияющие дали нового мира. Но страшно было туда заглянуть, и не о том пели трубы, чье эхо долго зву­чало в ушах. Вся жизнь промелькнула в едином миге, в последнем аккорде, последнем звуке.