Заговор против маршалов. Книга 1
Шрифт:
Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели заботливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гончей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом — первая ласточка голубых городов будущего — был предназначен для большого начальства. Сюда из разных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Комитета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла внушительную громаду «домом правительства». В сущности, только мост отделял его от Кремля.
Окна квартиры Тухачевских — маршал жил с мамой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой — смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.
О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.
— Поздравляю,— голос в потрескивающей мембране звучал удаленно, словно с другого конца земли.— Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с товарищем Сталиным.
— Ну и как?! — тесно прижавшись к трубке, спросил Тухачевский.
— Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.— Литвинов, казалось, не понял вопроса.— Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обстановка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата проголосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?
Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно прислушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осенняя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащупав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампочку, скупо высветившую полки, заставленные, как в аптеке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с выпуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старинным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.
Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть донышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые надкрылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.
«Опять не получилось! Видно, напрасно Света ловила на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если передержал? »
За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.
Алхимия да и только!
Тухачевский не задумывался о том, какая сила привела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чулан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сейчас, среди ночи, вспомнил про свой злополучный эксперимент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок приблизиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеяться, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урывками, от случая к случаю.
Даже для скрипки, и то не нашлось свободной минуты.
Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный снаряд, заварилась очередная склока вокруг автоматического оружия, срывались сроки поставки танковой брони.
Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газовой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклянной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Неудача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесников италийских. Дни и ночи сгорают бездымным порохом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жива душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплетаются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лермонтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет картины.
Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых игрушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.
Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно отворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.
Так явственно, с таким щемящим очарованием выплывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.
В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четыре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шурик, а маленький Игорь листал для него клавир. В черном зеркале застекленного портрета, что висел над полкой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он казался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.
Внезапным порывом распахнуло форточку, и морозный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в неспокойные сны, томит провидческим ожиданием беды.
Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропостижно скончался отец.
Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессионального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.
Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.
«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у неприятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба героев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»