Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели забот­ливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гон­чей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом — первая ласточка голубых городов будущего — был предназначен для большого начальства. Сюда из раз­ных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Коми­тета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие

посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла вну­шительную громаду «домом правительства». В сущно­сти, только мост отделял его от Кремля.

Окна квартиры Тухачевских — маршал жил с ма­мой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой — смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.

О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.

— Поздравляю,— голос в потрескивающей мембра­не звучал удаленно, словно с другого конца земли.— Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с това­рищем Сталиным.

— Ну и как?! — тесно прижавшись к трубке, спро­сил Тухачевский.

— Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.— Литвинов, казалось, не понял вопро­са.— Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обста­новка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата прого­лосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?

Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно при­слушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осен­няя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащу­пав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампоч­ку, скупо высветившую полки, заставленные, как в апте­ке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с вы­пуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старин­ным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.

Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть до­нышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые над­крылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.

«Опять не получилось! Видно, напрасно Света лови­ла на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если пере­держал? »

За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.

Алхимия да и только!

Тухачевский не задумывался о том, какая сила при­вела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чу­лан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сей­час, среди ночи, вспомнил про свой злополучный экспе­римент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок прибли­зиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеять­ся, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урыв­ками,

от случая к случаю.

Даже для скрипки, и то не нашлось свободной ми­нуты.

Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный сна­ряд, заварилась очередная склока вокруг автоматиче­ского оружия, срывались сроки поставки танковой брони.

Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газо­вой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклян­ной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Не­удача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесни­ков италийских. Дни и ночи сгорают бездымным поро­хом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жи­ва душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплета­ются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лер­монтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет кар­тины.

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых иг­рушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно от­ворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием вып­лывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четы­ре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шу­рик, а маленький Игорь листал для него клавир. В чер­ном зеркале застекленного портрета, что висел над пол­кой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он ка­зался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и мороз­ный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в нес­покойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропо­стижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессио­нального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Туха­чевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у не­приятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба ге­роев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»