Заговор

Старый Денис

— Что вы делаете? — удивился Виллие. — Немедленно отойдите от больного!

Я хотел сказать, что не время препираться, что не собираюсь забирать хлеб у заслуженного медика, даже с учетом того, что уже на подходе инсульт, и Безбородко явно стремится к нему, но в это время Александр Андреевич привстал, чтобы что-то сказать, однако…

— Что с вами? — спросил император, смотря на канцлера.

А ответа нет, боюсь, что может так случилось, что уже и не будет ни ответа, ни привета. Канцлер упал бездыханным телом.

— Отошел! —

нащупывая пульс сказал Виллие и поднес зеркальце к перекошенному рту канцлера. — Не потеет. Отошел.

— Отойди, костоправ! — вызверился я. — Не уйдет далеко!

Я скинул тело Безбородко на пол, чуть запрокинул его голову и разжал челюсти, посмотрел ротовую полость, чтобы она не была заполнена лишним. А после начал осуществлять искусственное дыхание изо рта в нос, изо рта в рот.

— Жилу смотрите, господин Виллие! — выкрикнул я в сторону доктора.

— Он мертв. Прекратите издеваться над телом! — потребовал Яков Виллие.

— Жилу проверяйте! Если ничего не выйдет, я пятьсот тысяч вам дам. Если получится — вы мне! — в сердцах сказал я, но в стрессовой ситуации не пришло ничего иного в голову, кроме как финансово заинтересовать доктора.

Правда я не подумал, что при таком раскладе в споре, медик более заинтересован не оживлять канцлера. Но лейб-хирург все же занял место у изголовье Бездородко и нащупал сонную артерию.

Я разорвал рубаху и мысленно поделил грудь на три части, перекрестившись, сложив руки, я сделал пять усилий, сдавливая грудь канцлера, заставляя сердце начать распространять кровь.

— Молитесь! — выкрикнул я, после чего сделал очередное искусственное дыхание.

— Отче наш, иже еси… — начал молиться император.

Краем зрения я заметил, как Павел выпучил глаза и, не моргая, наблюдал за происходящим.

Безбородко был полноват, и я решил сдавливать его сердце чуть глубже. Сдавливания, искусственное дыхание, снова сдавливания.

— Пульс? — выкрикнул я.

Виллие понял, что я от него хочу, нажал на сонную артерию.

— Нет, — растерянно сказал медик.

— Твою же Богу душу мать! — выругался я.

Еще никогда в этом мире я не впадал в такое состояние, когда почти что не контролировал себя. Не знаю, было бы у меня подобное невыносимо острое желание реанимировать Безбородко, если бы я, действительно, не ощутил, что этот человек видел во мне сына. Может мне, обделенному отеческим вниманием, что-то и привиделось, но думать об этом я станут тогда, как сделаю все возможное, а для этого мира, так и невозможное, чтобы спасти Александра Андреевича.

— Он мертв, — сделал еще одну попытку меня урезонить доктор.

Я не отвечал, продолжал делать то, что нужно, чему когда-то учили. Но еще никогда мне не приходилось вот так применять полученные знания.

— Время реанимации? Сколько время прошло с начала? — выкрикивал я.

— Не более минуты, — растерянно отвечал доктор.

Правильно спрашивать время, так как для меня по

ощущениям уже все пять минут минули.

Еще нажатия, еще дыхание, вновь нажатие, и капля пота с моего лба падает на грудь Безородко, словно помогая мне запускать насос человека, вельможи, который нужен мне, нужен России… Все не то, тут что-то иррациональное, что двигает мной в маниакальном желании оживить канцлера.

— … яко должникам нашим и… — продолжал читать молитву император.

Дыхание…

— Ах, — прозвучал звук сразу после того, как я собрался вновь производить нажатия.

Это был вздох Безбородко.

— Жила забилась… слабо, но бьется, — медленно, не веря в то, что прозвучало, сказал доктор.

Я упал рядом с Безбородко, уже заметив, как подымается грудь канцлера. Он дышал.

— Степан пришел с лекарствами? — устало спросил я.

Мне не ответили, но через может секунд десять в кабинет впустили лакея, который нес небольшой чемодан. Сейчас немного пустырника с валерианой канцлеру, за неимением иных лекарств, холод на ноги, тепло на голову.

— Даст Бог, еще поживет раб Божий Александр Андреевич, — сказал я.

— Чудо… — сказал император.

* * *

Гавайи

30 января 1799 года (Интерлюдия)

Чуть слышно шелестела трава, изредка потрескивали переламывающиеся веточки, на которые наступали люди. Босоногие мужчины не обращали внимание ни на ветки, ни на камни, когда на них наступали, у всех ступни были столь грубыми и привычными к таким неудобствам, так что воины не обращали внимание на это неудобство. Все ли? Нет, не все. Был один молодой воин, который даже вымазавшись грязью, все равно отличался светлой кожей. Впрочем, он отличался и многим другим.

К слову, и кроме этого светлолицего воина не все бежали босоногими, пять десятков бойцов были не только в обуви, причем добротной, но и одеты по-особенному. Тут бы удивиться, что воины вовсе одеты, но даже те, кто предпочитает одежду для всего тела, а на острове Гавайи появляются среди знатных аборигенов и такие, все равно были бы удивлены той цветастой материей, в которую были облачены бойцы.

Стрелки Сперанского, ставшие главной ударной силой Русско-Американской компании, облачились в камуфлированную форму. Они казались незаметными среди растительности самого большого острова Сандвичевых островов. А тут еще и ночь скрывала воинов.

— Вашбродь, дозвольте нам самим пойти на штурм! — в очередной раз попросил Антип, получивший с легкой руки и с язвительного языка главы Русской Гавайской миссии Федора Ивановича Толстого фамилию Шатунов.

Боец выглядел, как медведь и казался неловким, переминаясь с ноги на ногу, будто хозяин леса, которого зимой побеспокоили. Вот только Антип и силушкой обладал под стать медведю. Так что вначале Толстой окрестил полусотника Шатуном, а после, в документах, которые Федор Иванович по собственной прихоти ведет, записал Шатуновым.