Захват
Шрифт:
Ладно бы, одной Ворошилихе, – а что, например – сход, переселение в Русь для вдовствующей несколько лет, неблагополучной Авдотьи, даром что, с кончиною Иволги хозяйка избы злющая старуха свекровь? Терпится, вещала на днях вдовушка, утупив глаза. Что б ни повенчаться? И то. Надо бы сказать… говорил. Напомнить, поутру. Не откажется: жених как жених: обликом – не чёрт, работящ. Что еще? Умеренно ест… Можно бы, да только не тут: вымерли христовы служители, не то разошлись. И чадушки… Осталась коза.
Горестно – терпи, одинец. Выправится как-нибудь, позже. Русич, купец баивал: не люто бо есть тощему коняге упасти, горе и беда человеку (странно: с борозды?) не востати; в целом, приблизительно так. Жалостен удел – одиночество, особо для тех, которые, под скрыпы сверчков, да шорохи, да стон домовых, зимами отходят ко сну. Можно бы, наверно сказать: люди одинцы не живут, но,
Больно уж… того… перебор. Надо же такое удумати, – мелькнуло в душе: – Вот именно: и сам не уснешь – к ночи! – спохватился мужик. – Людям не дано вечновати, но когда не один, с бабой – не слыхать домовых; думаешь… сползая по горочке… о чем-то ином.
Хочется – и выйдет, сорвемся. После разговора, ну да. В хотку ли – Авдотье? Вопрос! Или не спешить, до поры? Тешиться надеждой на лучшее? А вдруг не придет… Все-таки: остаться? уйти? С нею? Без нее, самому? Ежели остаться, то с чем: с родиной? с могилами предков? С видами окрестной красы? Оная, положим не часто кажется в постылой борьбе за полуголодный живот.
Баивали, некий монах, с Господом беседуя в дереве, освоив дупло – в шишках добывает кормёж; для разнообразия де, в целом живой будто бы еще, говорят, сей пустынножитель, молитвенник грызет корешки. Прав: сыт, по-своему: питается верой в лучшее. А тут, на селе: только и всего удовольствия, – подумалось: – вахнин; староста деревни. А – есть? Званием начальника, выборного будешь ли сыт? Кончится ячмень – пропадай. Козье молоко выручает… Лихо – ненасытный кусок! Что уж говорить про хлеба некоторой части хозяев сопредельных полей; Ламбин по весне добавлял к едеву толченой коры. Тешится надеждой на лучшее; ну да, возразил. Прохору. Зачем голодать? Лучшее – уйти от бесхлебицы, чем раньше, тем лучше… Как бы, получилось: уход – нечто… разновидность борьбы там, где не хватает клыков, – произвелось на уме старосты в какой-то часец.
Все это, живое отчасти, наподобие мниха в дереве, который вдуплился, поедателя трав и мертвое – могилы отцов, дали голубые над ельником, вечерняя тишь, прошлое, включая сюда, также благодарную память об умершей хозяйке, хороводы берез – койвисто – не главный прокорм, дали голубые – для сытых. Не просто – любоваться красотами родной стороны в чаянии лучших времен, не тянет на голодный живот.
«Каждому – своя правота», – пробормотал на ходу, в ходе размышлений корел: – и в дереве который – как все; не лучше и не хуже… И сам; не каждому: накладывай жиру в едево, чем больше, тем лучше. Ну его; залез, так сиди… Не постник на подножном питании, который в дупле. Разница! Отшельник завален едевом, а что на миру, сельщине Огладвы на зуб, выразимся так, положить? Не больно-то укормишься репою!.. А – крыши текут?.. Ни рыбы, ни соленой капусты, ни, вдобавок жилья доброго почти не видать, в особенности одаль – в Галузине, на Старой Огладве; нижние венцы поменяли, впрочем кое-кто из крестьян, сгнившие по старости лет… Ряполов, да Проша, Сморчок… Там-то и живет, на подворье Прохора копач, землерой»;
Вежливо чуть-чуть в стороне прогуливаясь, чтоб не мешать встрече постояльца с приятелем, надумав идти, как ни хорошо на дворе к людям продолжать разговор, Туйво, заглядевшись на тихвинца, почти своего с некоторых мест человека, со времени, как русич помог некоторой части крестьян залежные земли поднять, встав, недоуменно похмыкал;
«Что не захотелось пожить в более просторной избе? В Прохоровой – чад, теснота, мыши по углам, тараканы. Года полтора обитал, – произвелось на уме: – Выбрался, по собственной воле к худшему. Жена не при чем. Даже и пыталась удерживать. Как так понимай? – Прохорову гниль очудачил. Странный человек; ну и ну!.. Выдворившись, Тихонке, Ламбину вскопал огород… Как бы ни забрался в гробы. Станется, пожалуй; а то; летом, вещевали разрыл земь неподалёку от кладбища, у Старой Огладвы. Сходит, на великое счастье».
Тронувшись было к деревенским, Туйво на каком-то шагу вообразил своего, в прошлом постояльца Галузу ковыряющим дерн, мешкая у всходней поохал, и, поколебавшись вовне, к людям подыматься не стал;
«Успеется, – мелькнуло в мозгу: – крик, шум; базар!.. Вече, говорил о таком видывавший виды купец. Право же, чудак человек: вжился в первобытную гниль; вот именно. Зачем всковырял пустошные земли окрест Прохоровой чудо-избы? Подлинное чудо: жива, все еще стоит, сохранилась! Первая ли – трудно сказать; вроде бы; похоже на то: признак, очевидный – венцы.
Некогда, в забытое время – в пору, как еще не успели нонешные деды родиться, сказывают: прибыл на Охту, к ладвам [14] , – пронеслось на уме, – прадед сукноноши, купца, выжег чернолесье, поставил ниже ключевин в сосняке, мшистых [15] , по словам видаков первую в округе избу; пашенка возникла, починок; ниже ключевин – оттого, что ладвинские земли поодаль от сбега верховых ручейков, знается любому посуше.
Прохоровы предки, сморчковы притянулись потом. Прадед копача, землероя – первопоселенец, новик… Сам на верховину прилез, вынужденно, впрочем, – а сей? Кто его заставил копать? В памятник вселился, как есть. Все еще неймется, кроту даже накануне. Можно бы подумать, в земле прадедова задница, клад – некое наследство. Чудак! Пёр к лучшему, в его понимании все дальше и дальше, в горку, на которой погост – мало, ни одиннадцать лет!.. Странные дела; ну и ну. Выдумать какую-то задницу, наследство, считай – признак небольшого ума. Будто бы? Не кажется, точно. Прадед поумнее, новик: ежели чего-то и нажил, ценное, допустим на миг: талеры – сволок, перевез; прочь выбежал, спасая живот. К Тихвину подался, по-видимому, в пору войны. Кой, там – серебро али золото, – наследство: изба. Дед Прохора, поведал Сморчок, дескать перебрался в ничей, как бы то, впоследствии ставший выморочным, двор новика, в прошлом совершенно пустой – даже тараканы в дому, с выездом жильца не водились… Правильно, что выбежал вон…»
14
Ладву, по-карельски: верховье, верховина реки.
15
Что действительно так (по состоянию на 1964 год).
Яко бы то меч-кладенец в пляс пустился по карьяльской земле, – думал чередом селянин, вглядываясь в белую ночь: – в некоторый год набежал Пунтус Дела-гард, маршалок; песни о набеге отца, руны не успели сложить – вслед ринулся в Корелию сын, Якобко [16] , такой же злодырь… Тоже, говорят, наследил кровью непричастных к борьбе князей да королей да царей за переделы границ. Чем кончился последний наход: взятием Корелы? Не только. А – пашни земледелов, под городом-твердыней Корелою, а – ближе к Неве, лучшие из лучших в отечестве, бобровые гоны? А – волок судоходный, за городом, у Ладоги-моря? Где она, Великая Русь? Нету, далеко в стороне: сказывают, новый рубеж вынесен куда-то на юг. Как бы, на печи переехали в другую страну: спать правились под царскою шапкой, общею на всех, пробудились, тако же, под общею круной;
16
Шведский маршал Якоб Делагарди в пору междуцарствия, смуты на Великой Руси (1583–1652).
Время возвернуться под шапку; право-но. Приспела пора!.. Не выйдет, не получится – за ночь. Медленнее – можно; как выйдет. – «Лучше уж – в заморскую даль, – проговорилось в мозгу, – нежели в гробы, у села».
Двойственное, впрочем: а вдруг все-таки изменится, к лучшему… Само по себе? А – городовое, а – конное? Туда ж: мостовое. С лихом всевозможных повинностей… все больше и больше. Но, да и налогов не меньше. В бранники, насильно записывают, – вспомнил мужик, – лучших поселян, богачей сманивают в чуждую веру; к счастью далеко не везде, Рауда [17] – отдельный пример… Церкви православные жгут. Сделали до смерти – убили ни за что, за пустяк Иволгу, авдотьина мужа. Словом, набегает причин выбежать, из худшего; ну. Станется! Доколе терпеть? – думал, покидая крыльцо.
17
Поселок Сосново, менее чем в ста километрах севернее Санкт-Петербурга.
Cборище затеяли, сход… вече, – произнес коробейник, в сторону пришельца: – Эге ж; староста, Мелкуев назвал. Чуть не половина деревни… Дуют.
– На чего? на кого? Дай же, – говорил собеседник, вслушиваясь в молвь поселян: – Сызнова пошли словопрения! Все то же: гудуть. Громче, с появлением вахны… Кой, там – совещание, – торг; яко бы – заневский базар. Чо д-делят: выгон? Пустоту, в погребах? – нищие, по виду земель. Да уж, получается так. Господи, ну что за народ.