Захват
Шрифт:
Эх, коробоносец!.. А вдруг? Так тому и быть – навестим купчика, в его палестинах: нуждное; иначе – никак; трогаем, – итожил помор, шествуя в вечернем свету с пристанки, вернувшись домой.
(Думается Вершин не знал, встарь, что перебежчики – разные. Понятная вещь, то же, в одинаковой степени касается нас. Полностью, во всем одинаковых не будет в грядущем. Неодинаковость живого и мертвого – пример постоянства, на котором стоит само существование мира.
Тихвинец, с его поведением в заневской земле, странным для крестьянина, Парки – единичный пример всяческой борьбы за свое. Глянем на себя нелукаво – и сказанное тут же дойдет.
Мало ли на свете бродяг, скитальцев – добывателей счастья одаль от родной стороны? Уйма, вещевал
Также, не сумел отличиться, в смысле умножения благ Стрелка, бургомистров толмач, в прошлом – перебежчик; с водки на квас перебивался. Беженцы де, рек губернатор (главы 27, 29), что, думается сущая правда-истина – и были, и будут. В течение трех десятилетий, по установлении мира [11] каких только там, в штаде в седую старину ни знавали приходцев соискателей счастья: от движимых надеждой на лучшее, несчастных людей до закоренелых убийц; Нюен, расширяясь вбирал даже иноземных преступников, людское одонье. Кое-кто, на сотню один, впрочем выбирались наверх).
11
Подписан в деревеньке Столбово, на тихвинщине 27(?) февраля 1617 г.
Тем временем, денька через два после происшедшего с Паркою на охтинском устье – в Канцах, за Невою, в судилище – в просторном дому старосты Мелкуева, Туйвы, жившего в верховьях реки под вечер собрался народ:
Подошли чинный, с брюшком Тихонко, прозванием Ламбин, беспашенный крестьянин, бобыль по имени Первуша Рягоев, сподобившийся клички Воняй, чуточку болезненный с виду – желтоватый лицом, низенького роста жилец Ладвы Старой (за выгоном, поближе к погосту – нарицаемой, также местными Огладвой Галузинскою), именем Прохор, в жительниках – Проша Сморчок; вслед Прохору явился приятель вахнина, Мелкуева – старосты – Афонюшко Ряполов, на прозвище Князь. Далее пришел, заглянув наскоро прищуренным оком в слюдяное окошко невдали от крыльца свойственник хозяина дома Ворошил Козодавлев; «Хитрый мужичок: не присядет – а, поди-ко ж, нагадит!» – баяли о нем кое-кто жители соседних домов, злые на язык поселяне, впрочем за глаза. Наконец, прибыл некогда покинувший родину, считалось в кругу местных, чтобы жить в Агалатове, на Старой Огладве русич коробейник Галуза.
Туйво на подворье один, знали мужики сотоварищи: жена умерла, дети кто куды разбежались, не подав о себе ни самомалейших вестей; может подалися к москвитинам, вещали в домах.
Тут-то и пошел разгораться надобный как хлеб разговор, тот, из-за которого втай, по одному собрались:
«О, Мои Палештины! Не раздумал назад? – молвил с появлением Федьки, пришлому хозяин избы, вахнин Агалатова, староста – Мелкуев. – Почнем, – сборищу. – Чего-й-то, мил-друг – так, без короба? с одною лопатой. Заходи, заходи. Всё перекопал, землетрудник на своих палештинах? И чего ковырять? Ну. Перелопатил – посей. Прибыль: ни одной новгородки, ломаной. Работал, копач? Трогаем? Ну как, вездеход?»
Князь хмыкнул, пристально воззрясь на купца, как бы повторяя вопрос, Федька, ничего не ответив ни тому ни другому бросил, не спеша поздороваться растерянный взор на Прохора, стоявшего рядом: дескать, мол твои – не мои корни-привязи-от здесь, на Огладве; нам ли обрывать по живью? – «Бежим, одноконешное дело! сходим», – прозвучало вослед, ровно бы Сморчок произнес отповедь, поняв русака.
– Годь, малой! Выискался! Ишь скороход, – баял, напирая брюшком на Прохора, вспротивился Ламбин: – Молод говорить за других. Як тут, с ребятнёю сойдешь? Думай!.. разбегутся. Эх ты. Дома-то с тремя сорванцами в преизбытке лихот. Слыхом, кое-где на Ыжоре, за Невою разбойничают, на большаках возле порубежий рогатки. Пустишься в обход караула, так совсем пропадай: ввязнешь в придорожную топь;
– Кто-нибудь зальется, – брехнул, в сторону Первуша, Воняй.
– Типун тебе за то на язык! Высказался, дурень… Эге ж; запросто, – изрек, помолчав несколько мгновений корел. – Всякое возможно. А – волки? А не то, налетишь где-нибудь на конный дозор. Тут еще, – касаясь пузцом Прохора, добавил с оглядкой на Версту, коробейника: – отстань от родных, исстари освоенных мест. Хочешь, так срывайся один, да и вообще помолчи, – молвил, отступив от Сморчка. – Плачешься: невесело жити, – а кому хорошо: нам? Туйве? Истерпи, одолей временно нелегкий живот. Як там, вдалеке – неизвестно. Где она, вольготная жисть? Выскочка!.. Постарше тебе все-таки, годочков на пять, – выговорил, чинно сложив руки поперед животка.
– Не сменим ли кукушку на ястреба, – сдается Сморчок – тогда голос вахнина, негромко пред тем что-то излагавшего Федьке, тихвинцу заметно крепчает: – Ну-ко испытай вездеходца, своего захребетника, с которым живешь. Тихонко, тебе говорю. – Много ли хужее в соотчичах? Ответствуй, шатун.
– Лучше, короеды. Сходи!.. Чо там размышлять, – произнес, думая о Тихвине русич в сторону того, кто спросил. – На Луге, за ыжорской землею не ахти оно как, но, сказывают люди: терпимо; не вымерли, – вещал коробейник; – ну, а под Тифиною, за морем не худо живут; как же то не знать, – прицепил, чуточку потупясь гуляй.
– Можно бы и мне заодно, ежели случится исход. Зрил землю предков… Накушались по горло, досыта… Насмотрелся чудес так, что хоть к чертям выбегай, – молвя усмехнулся вослед яко из-под палки Галуза, удержав при себе крадущийся недрами вздох. – Наполнившись по самое горло; право же… Уелси прародиною. Шутка ль сказать: вытратил незнамо на что чуть ли не одиннадцать лет.
– Слышь? Правдою глаголет русак. Хуже, чем на днешной Карьяле нынеча, поди-ко не будет. Побежим, али как? – Туйво, подержав на разносчике рассеянный взгляд, внутренне сочувствуя Федьке, впавшему в немилость судьбы, медленно пройдясь по избе, думая, потрогал висок и, не доходя до припечка возвернулся назад;
«Именно: липучая мысль; докучная, вернее сказать, – вскользь проговорилось в мозгу: – Вечер наступил – и она тут же вылезает на ум; эккая нуда. Принеслась!.. Явится – не выбить колом».
Вахнин, попытавшись прогнать мыслимое, то, что не выбить, перекликавшееся как-то с житьём тихвинца, тряхнул головою; «Сыновья, сыновья… Де их там найдешь, в москвичах?» – произвел ось на уме призвуком изустных речей. – Совестно, казак? Променил!.. Эхх мудрец. Наматывай на ус повидальщину… И ты, Тихонок. Терпится? – кивая на Федьку, сникшего изрек селянин: – Не вумностью, – ногами доспел!.. Так оно, Ондрейн Хуотари? [12]
12
По-карельски: Федор Андреевич.
– Так, вахнин; сходится, мои Палестины, – отозвался гуляй. – «Неистинно, – подумалось Федьке, – то, что казаком ни в Поохтье, ни тем паче под Тихвином никак, вопреки сказанному старостой не был. Тот ведь, казак – что: суть вольнонаемный невольник; ясно же; нанялся – продался; рабская свобода!.. Казак – взявшийся батрачить за деньги безземельный, бобыль пашет на кого-то чужих… Кормится подённой работою, – мелькнуло в душе. – Всякие бывают копатели, не каждый богат».
Кто же он, в глазах своеземцев, да и, также своих? – вскользь порассуждал вездеход: – Еже не казак, припожаловавший к ним за рубеж, в Карьялу промышлять сукноношеством, то кто же он есть? Был некогда, – припомнил, – на родине какой ни какой, все же, таки – собственный дом, около: большой огород с яблонями, одаль – борок… Вспахивал отцовскую задницу – наследный отвод, в общем-то, удобной земли.