Закат Америки
Шрифт:
Нет, никто не покупает блондинок и брюнеток, белокурый красавец ублажает свою негритянку уже не один год. Покупают плюшевых медвежат, гуттаперчевых суперменов и, чаще всего открытки с красным сердечком, небоскребами и надписью: "I love New York». Покупают, чтобы послать в другой американский город, из одной провинции в другую.
Америка — великая заокеанская провинция, страна постбруновского космоса, великого, гордого космического одиночества. Европеец, и даже, может быть, еще русский, живет в эпоху Птолемея. Он знает, что у космоса-страны есть центр-столица, а от нее иерархическими ступенями, эманациями божественного логоса ниспадают провинции, области и города маленькие, полувеликие и вовсе никому не нужные и неизвестные, так, никчемная, планетка-пылинка, где-то там на отшибе галактики. Если даже происходит разрыв и старый космос рушится, дробится, то лишь для того, чтобы каждая
Американец не знает этого иерархизированного космоса. Он изначально жил в бруновском космосе. В Америке никогда не было столицы в ее традиционно европейском смысле, как не было и социальной иерархии, феодально-задушевного (или криминального, что в сущности одно и то же) коллективизма. Америка дробно-индустриальна, где каждый индивидуум, территория, городишко есть самодовлеющий центр. Парадокс заключается в том, что изначально евклидова, ригористски-прямолинейная американская душа признала релятивное многообразие людского космоса.
Центром Америки, сердцевиной ее культуры является личность автономная, самодовлеющая, независимая. Это Америка и только Америка; Европа, даже породившая Америку Англия, того не знает, она слишком опутана, укутана старой феодально-корпоративной, социалистической ветошью; европейцу страшно и одиноко в этом бескрайнем, безграничном американском космосе, где нет ничего, только искрятся, мигая на невообразимых расстояниях, звезды и матово светятся белесые сгустки галактических островов. Европейцу страшно и одиноко, и даже если случается прижиться здесь, он летит к Земле, чтобы по окончании летнего отпуска снова возвратиться в свой космический корабль.
Американца не пугает этот космос, более того, он желает его, он смело вступает в пустоту (100 миллиардов световых лет направо и налево; хотя известно, что эти понятия в космосе относительны) и называет этот космос своим словом «private» — частный; но значение его глубже и означает оно то, что у каждого из нас должно быть «пространство», нечто личное, интимное, о чем не должен знать никто. А если уж больно невмоготу и хочется высказаться, то на это есть платные психоаналитики, которые, усадив вас в кресло, почистят ваше либидо, подтвердят что-нибудь в вашем суперэго, и вы перестанете вожделеть ваших длинноногих студенток, царапающих в голубеньких тетрадках ответ на вопрос номер один: в чем суть учения Маркса и чем большевики отличаются от меньшевиков. Я всегда задаю этот вопрос на экзамене и показываю учебный фильм, заказываемый заранее: «Учение, которое разделило мир»; там на экране катятся по брусчатке тягачи с красноносыми ракетами и чеканят шаг русокудрые молодцы. А по окончании фильма говорю всем: всего этого нет, все это сгинуло, и эта площадь — новый форум, Карнак или Фивы.
«Privacy» есть у всех: у младенца, ползающего в своем закутке, у малыша в своей комнатке, у малыша в своей комнатке, у взрослого и старика. Смерть, как половой акт, интимна и антисоборна: только я и Бог. Смерть — кульминация «privacy». Вы думаете, что Америка — эта страна длинноногих блондинок «крутых» бизнесменов, доллара и всяких машин и машинок? Вы ошибаетесь. Америка это страна тех, кто умеет умирать.
Американец умеет умирать. Он Катон, стоик. Римлянин, но без империи и республики. Да и дела нет ему до золоченого орла на национальном гербе, говорливых и сутяжных сенаторов, Капитолийского холма и города Вашингтона. Американец встречает смерть с улыбкой.
Америка умирает, улыбаясь, блестя вычищенными зубами. Лютер и суровый Кальвин с сжатыми губами оставили ее предкам веру в Бога и верчение столов. но даже те, кто не ходит в церковь (на углу почти каждой улицы даже самого маленького городка есть церковь и банк), гранитно тверды в своем Евклидовом видении мира.
Американская провинция умирает в одиночку. Кризис поразил всю страну, но сильнее всего — Калифорнию. Атлантом со вздыбившимися бугристыми мышцами держала ее экономику «силиконовая долина», промышленно-научный комплекс, становой хребет американской военной мощи. Солнечный штат содрогнулся от страшного удара. Кампусы престижных калифорнийских университетов, оплот марксизма-ленинизма-маоизма, понесли невосполнимые потери, бюджет урезали где-то на треть и многим обнажив зубы в знаменитой американской улыбке, показали на дверь. Марксисты калифорнийские и некалифорнийские сострадают погибшему социализму и торжеству российской реакции. Простой калифорниец помышляет о своей «job»; «job» — слово переводимое на русский как «работа», не отразит в своем славянском безразличии («работа не волк» и т.д. и т.п.) всей протестанской мистики этого слова. Это что-то вроде «Родина-мать зовет!» Вы, наверное, помните значение этого слова, мой читатель. Это было в далекие, почти легендарные времена, когда не все еще продавалось и была свободно в продаже килька (30 копеек кг., я это хорошо помню, как Жванецкий). Это слово вызывало трепетное чувство, и не только у Иванова. но доже (вы в это, конечно, не поверите) у некоторых Рабиновичей, когда кто-нибудь, приподнявшись с кресла и откинув жидкую прядь с руководящего лба, говорил сухо, но внятно: «Товарищ Рабинович, от этого зависит судьба Родины». И в этот момент Рабинович мог забыть, что он Рабинович, выпячиваясь и слегка задыхаясь от волнения говори: «Будет сделано, гражданин начальник». Это и есть «Job», без которой нет «privacy», независимости. Так вот этот «Job» ушел безвозвратно, что бы там ни обещал нынешний моложавый президент.
Президент отметил, что Америка была, есть и останется великой страной. Что американцы — самый производительный и вообще самый чудесный народ в мире, что капитализм (он же западная демократия и неотъемные права) наступает во всем мире и последний год был годом «великого перелома», окончательно похоронившим империю зла, а если и есть какая заминка в личной жизни конкретного американца, то это лишь «временные трудности».
А у кого их нет, этих «временных трудностей»? …Вы смотрите на телевизионный экран и сидите в своем кресле, вам чистят ваше либидо и подкручивают что-нибудь в вашем суперэго, и вы перестаете вожделеть места в Принстоне или Гарварде и зарплаты кинозвезды. О, как похожи «наши» на «ваших», а «ваши» на «наших», Мир на антимир, «скучно на свете, Господи».
Создатель умных точных ракет среднего и дальнего радиуса действия, глядя на черное звездное калифорнийское небо, думает вовсе не о Боге, вечности и смерти, а о том, как хорошо было раньше: тогда с каждой журнальной страницы смотрел на читателя громадный медведь с разинутой клыкастой пастью и маленькой кепочкой на макушке. Медведь напоминал не столько русского мишку, сколько американского гризли. Этот гризли раза в два больше своего евразийского собрата и раза в три, как где-то я читал, его злобное, а посему и охраняется американским законом. Объяснять ничего не нужно; все было ясно без слов: гризли намеривался изнасиловать западную демократию, испуганно притаившуюся в уголке. (Стройные ножки, шортики и сумочка с учебниками, перекинутая через плечо.) И вот нужно было соорудить как можно больше этих ракет, чтобы засадить этому гризли между глаз. И был «job», и было хорошо.
Глядя на небо, калифорниец думает о «job» и знает, что этому больше не бывать; от медведя отвалилась лапа и добрая треть туловища, клыки порядком прогнили, и случись даже, что, прекратив жалобный скулеж, он встанет на дыбы, — устрашит немногих. А поэтому не нужны будут умные ракеты и не будет «job». Никто не поможет штату Калифорния. Никто не поможет городу South Bend (Южный Изгиб), штат Индиана, где я живу. Никто не поможет мне. А поэтому, встречая свою деканшу (а я знаю, что деканша имеет на меня зуб), я говорю радостно «Хай!» Этот самый «хай» в буквальном переводе означает «привет», но смысл его гораздо шире. «У меня все отлично, и я бесконечно рад видеть вас». И деканша отвечает мне: «Хай!»
Я живу в маленьком городке, городке Среднего Запада, этот «средний запад» что-то вроде русской средней полосы; это сердце Америки или, можно сказать, самая американская Америка, кондово—сермяжно—кукурузно-пролетарская. Изредка я отправляюсь в Чикаго, он рядом, да и там самый, что плодит Нобелевских лауреатов по экономике и «чикагских мальчиков», наивных Аль Капоне перестроечных реформ. В воскресенье, субсидируемый городским бюджетом, транспорт замирает, а у меня нет машины, как и телевизора, кредитной карточки (это свидетельствует, что за долгие годы, проведенные в Америке, я не вписался в американскую жизнь). Можно взять такси, но я перевожу стоимость проезда в рубли, ужасаюсь, вспоминаю о невыплаченных студенческих долгах, декане и иду пешком. Через весь город. Я прохожу центр (суд со статуей Свободы, точной копией нью-йорской, тюрьма, рядом с судом, мэрия и памятник северянам, погибшим в «той гражданской») и прихожу на станцию. Там маленький зал ожидания, где можно купить в автомате кофе и что-то вроде соленого бублика; я бросаю двадцатипятицентовики в утробу автомата и получаю кофе и пакет с бубликами. Со стены на меня смотрят портреты отцов-основателей, первопроходцев Индианщины с суровыми лицами и длинными хасидскими бородами. Насладившись бубликами, я выхожу на перрон и смотрю на полотно. Проходят поезда, иногда с новенькими машинами; я на границе Мичигана, с его Детройтом, автомобильным сердцем Америки, я провожаю эти машины глазами. Я знаю, что все они обречены.