Заключительный аккорд
Шрифт:
— Завтра утром, господин бригаденфюрер.
— В двенадцать часов доставьте сюда Матуше, Хельгерт и Берплейн.
— Слушаюсь, господин бригаденфюрер.
Защитник устало посмотрел на часы, пытаясь скрыть своё волнение.
— Бросьте вы, наконец, выгораживать своих подстрекателей? Как только вы это сделаете, ваши шансы на помилование, уверяю вас, сразу поднимутся. Лучше пожизненная каторга, чем… — Адвокат недвусмысленно провёл себе указательным пальцем между шеей и воротником.
«Подстрекателей?» Ильзе Хельгерт медленно покачала головой. «Процесс завершён, приговор вступит в законную силу. На самом деле не было никаких подстрекателей. Неужели кто-то может серьёзно подумать, что Фриц хотел установить со мной связь?»
Защитник недоумённо пожал плечами:
— Вы должны были об этом знать. К слову, на прошлой педеле я ходатайствовал о том, чтобы вашему гамбургскому дядюшке дали разрешение на свидание с вами.
Молодая женщина удивлённо подняла глаза.
— Это, по-видимому, ваш единственный родственник?
— Да, это дядя моего мужа. У меня самой нет родственников. А откуда он узнал обо мне?
— Вот этого я не знаю. Ну а теперь я пойду. — Адвокат похлопал ладонью по столу. — Может быть, с дядей вы будете более откровенной. — Дверь камеры захлопнулась.
«Свидание… Боже, как я выгляжу? Где моё маленькое зеркальце? Фриц однажды сказал, что мои волосы по цвету похожи на рано лопнувший каштан. Теперь в них появились седые пряди. Как ему нравилась моя кожа, чистая, здоровая, загорелая! Теперь кожа на лице стала бледной и дряблой. А что стало с моей стройной спортивной фигурой? Как опустились плечи…
Дядя… Жил в семье Хельгертов в Гамбурге уволенный старый паромщик, который переколол для печи кучу дров на несколько зим вперёд. Вот его я хорошо помню, а дядю — довольно смутно. Помню только, что он выглядел моложаво и элегантно.
Скоро мне исполнится двадцать шесть лет. Но этот день рождения, по-видимому, праздновать уже не придётся, так как занавес опустится раньше, чем положено. Меня мучит один и тот же вопрос: сколько времени мне ещё осталось жить?
Грубая арестантская одежда страшно колется, но это хорошо: если я могу чувствовать, значит, я ещё жива. Мир олицетворяется для меня в ночных шорохах, которые зовут меня куда-то, поднимают в высоту… И тогда моё сердце начинает стучать с перебоями, как изношенный мотор. Я чувствую каждый его удар. А потом снова впадаю в полусон с неясными, быстра меняющимися видениями. К моему теперешнему бытию относятся и короткие прогулки по мрачному тюремному двору… И вопрос, который постоянно возникает в голове: как долго я здесь нахожусь? И редкие прохожие, которых я вижу на горбатой мостовой из окна своей камеры. Всё меньше остаётся тех, кто сидел здесь в начале декабря. Когда же настанет моя очередь? Я попала в какой-то заколдованный круг, вокруг меня бледные, измученные лица.
Камера кажется мне уже не такой, как в первые дни. Я привыкла к нарам с соломенным тюфяком, покрытым изношенным дырявым одеялом, к деревянной табуретке и откидному столу. Иногда сквозь решётчатое окошечко в камеру заглянет лучик солнца и затеплится робкая надежда: а вдруг?..
Никто не может стать сильнее, если он чувствует приближение смерти. На лице отсутствующее выражение или тупое равнодушие. Колющая боль в сердце. Что это? Любовь к Фрицу? Но для меня в его жизни уже давно нет места. С чем, собственно, я должна расстаться, о чём жалеть?
Хорошо, что я узнала себя лучше за время пребывания здесь. Хорошо, что не утратила человеческого облика, при оглашении приговора не потеряла контроля над собой. Я уверена, что Хельга Матуше во время нашего короткого разговора после зачтения приговора поняла, что я никакая не шпионка, но Элизабет Бернлейн, вероятно, не догадывается об этом. И всю ненависть, какую она питает ко мне, она унесёт с собой в могилу, если ещё не унесла.
Сколько ещё может длиться такая жизнь? Почти каждую ночь душераздирающе воют сирены, с рёвом проносятся самолёты, надрывно лают зенитки, свистят бомбы. Узники в камерах как-то привыкли к этому. Судьба войны уже предрешена. До её конца осталось совсем немного. Может, неделя? А может, месяц? Или чуть больше? Во всяком случае для приговорённого к смерти вполне достаточно, чтобы надеяться на то, что ещё может совершиться чудо».
— Выходите на свидание! Приехал ваш дядя из Гамбурга.
Ильзе молча наклонила голову. Её охватила радость, смешанная со страхом.
Её провели по гулкому пустому коридору. Надзирательница села на жёлтый деревянный стул, который стоял в комнате для посетителей. Навстречу осуждённой поднялся мужчина. Между ними была ржавая металлическая решётка.
— Как дела, Ильзе?
Что можно было ответить на этот вопрос.
— Непонятно, как и почему это случилось? Нас тоже допрашивали. Нам всем было тяжело… Ведь у нашего брата тоже должна быть гордость…
«Что он такое говорит? Что это за человек? Мы жили у него некоторое время в сорок третьем году». Она невольно покачала головой.
— Ты представляешь себе, что мои взгляды и взгляды племянника несовместимы. Моя обязанность по отношению к государству требовала от меня публично отречься от него и прекратить с ним всякие отношения.
После этих слов дядя как-то ссутулился, подавшись всем туловищем вперёд.
«Вероятно, дядя сидит не перед решёткой, а за ней, — подумала Ильзе. — Кто же из нас двоих заключённый?»
— Это сообщение можно было с меньшими затратами сделать по почте, — проговорила она отсутствующим голосом.
Надзирательница недоумённо посмотрела на неё, потом на него.
Дядя, казалось, был сбит с толку.
— Я полагал, что найду тебя более благоразумной, готовой искупить свой промах…
— За попытку подорвать мощь вермахта, пособничество врагу и государственную измену меня приговорили к смертной казни, — тихо произнесла Ильзе.
На мгновение дядя потерял дар речи. Через несколько секунд, словно осознав услышанное из уст племянницы, он вскочил. Его лицо исказила гримаса.
— Подрыв мощи вермахта и пособничество врагу?! Об этом я совершенно ничего не знал… Государственная измена?! Да государство всех нас подвергнет… Боже мой!.. Вот так сюрприз! — размахивая правой рукой, закричал он. — Меня это нисколько не касается… Я ни при чём! — Он вытер носовым платком красное, сразу же вспотевшее лицо. Его глаза дико блуждали. — Я не хочу больше тебя знать, не хочу!
Ильзе встала, посмотрела на надзирательницу:
— Пожалуйста, уведите меня отсюда! — Сказав это, Ильзе резко повернулась кругом и вышла.