Заключительный аккорд
Шрифт:
— Начальник штаба по сговору с капитаном медицинской службы доктором Квангелем напоил меня до такой степени, что я ничего не помнил и не соображал. — Зойферт смущённо улыбнулся. — Клазен сам подсказал мне, что я должен был говорить. Это была игра, господин подполковник. Или, вернее говоря, хитро придуманная провокация. Я понимаю, что совершил серьёзный проступок, хотя это впервые за всю мою службу, и потому прошу наказать меня.
«Только этой самобичующей болтовни мне не хватает, — подумал Кисинген. — А генерал требует от меня принять строгие меры». Подполковник посмотрел на Альтдерфера, который сидел, закрыв глаза в знак того, что он целиком
— Ваше добровольное признание своей вины делает вам честь, Зойферт. И даёт мне основание не привлекать вас к суду военного трибунала. Идя навстречу вашей просьбе, я своей властью объявляю вам две недели домашнего ареста.
Альтдерфер кивком головы одобрил решение своего командира.
— Я надеюсь, что свой проступок вы загладите отличным выполнением служебного долга в предстоящем бою против англичан и американцев, — строго проговорил Кисинген.
Зойферт мимикой дал понять командиру, что рвётся в бой, как лев.
Когда дверь бункера за провинившимся закрылась, подполковник сказал:
— Думаю, нам не следует губить Клазена.
Капитан спешно закивал, соглашаясь с командиром.
— По-моему, он не найдёт ни одного человека из той компании, кто заступился бы за него. Как вы считаете, Альтдорфер?
«Действовать нужно с умом, — подумал Альтдерфор, — тогда в нужное мне время я, разумеется, с помощью Кисингена и Круземарка смогу сломать Клазену шею, так как он недвусмысленно дал мне понять, что история с Генгенбахом имеет свою подоплёку. Одно это должно насторожить меня и заставить принять соответствующие меры не только потому, что я являюсь командиром дивизиона, но ещё и ради того, чтобы моя репутация как адвоката была после войны безукоризненной. Однажды я уже чуть было не пострадал из-за своего брата Виланда, который при разбирательстве дела Ильзе Хельгерт обвинил штурмбанфюрора Дерпберга в её изнасиловании, а меня в том, что я посоветовал ему дать ложные показания. Дернберг жив и по сей день и опасен для меня. Следовательно, здесь все средства хороши.
Кисинген вёл себя так, как будто мы находимся на учебных стрельбах в Цайтхайне. Но противник разбивает эту иллюзию: он ведёт по нас огонь. Он обстреливает нас из тяжёлых орудий, снаряды которых разносят в пух и прах добрую половину наших огневых точек. Все хотят выжить и выйти живыми из этой проигранной войны…»
Альтдерфер вздрогнул, когда взрыв снаряда разорвал ночную тишину.
Зеехазе, казалось, даже не чувствовал, какой тяжёлый воздух в бункере. Некоторое время он: находился в полусонном состоянии, затем вдруг заворочался и проснулся.
Обер-ефрейтор посмотрел на часы. До начала наступления оставалось ещё полтора часа. Нары напротив, на которых спал Линдеман, были пусты. Быть может, он ушёл на коммутатор?
Снаружи было свежо, и воздух показался Зеехазе похожим на тот, что был дома, в горах между Шпрее и озером Дамезее. Стараясь не шуметь, Зеехазе вышел из бункера. Слева чернел бронеколпак бункера, а справа… Что же там такое справа? Нечто похожее на силуэт косули. Да, конечно, это косуля. Она забрела сюда в поисках пищи.
Эрвин Зеехазе инстинктивно прислушался, как заурчало у него в животе: хотелось есть. Обив снег со штанин, обер-ефрейтор смачно выругался и направился в бункер, где должен был находиться Линдеман. Тот действительно оказался там. Он возился с рацией, которая завывала на все лады.
Оба закурили.
— Ты чего тут торчишь?
— Не
В бункере пахло галетами с тушёнкой, солодовым кофе.
«Предстоящая операция всех нас лишила живости и озорства, — подумал Линдеман. — Мы мечемся, как звери, загнанные в клетку. Все объяты страхом, который ходит за нами по пятам и порой доводит людей до паники. Сейчас, когда Восточный и Западный фронт переместились на немецкую землю, опасностей будет ещё больше. И никто от них не застрахован».
Зеехазе, наверное, уже в сотый раз посмотрел на часы: до начала наступления оставалось ещё семьдесят минут.
Дав по радио и по телефонам последние указания, Линдеман подсел поближе к Зеехазе и спросил:
— Что случилось, Эрвин?
— Наш старик надеется только на бога.
Они вышли из бункера на воздух, закурили, прикрывая горящие сигареты рукавами. Кругом была тишина. Ни выстрелов, ни разрывов. Лишь с севера доносился приглушённый артиллерийский грохот. 1-я американская армия наступала западнее и южнее Дюрена. Северо-восточнее Моншау также шли ожесточённые бои.
— Более трёх месяцев назад мы с Генгенбахом решили перебежать на сторону противника, а сейчас сами готовимся к наступлению, — тихо произнёс Зеехазе.
— А если нам использовать эту возможность?
В какой-то миг Зеехазе вспомнил свою жену. Двадцать второго декабря исполнилась седьмая годовщина со дня их свадьбы. Зеехазе захотелось обнять жену, взять на руки маленькую Карин… Он с неохотой отогнал от себя мысли о доме.
— Сделать это сейчас наверняка не удастся. Не успеем мы подумать о переходе на ту сторону, как нас уже вздёрнут на виселицу.
— Дорогой Эрвин, может, ты мне скажешь, как можно сорвать проведение операции «Осенний туман»? Сейчас без десяти минут пять. Через сорок минут она начнётся.
Оба они чувствовали собственное бессилие, понимали, что находятся на неправильном пути, а стрелки часов неудержимо бежали вперёд.
По щекам Зеехазе потекли слёзы. Он вернулся в бункер.
Клазен сидел, склонившись над картой. Всё шло строго по плану. Клазен расстегнул воротник.
На часах пять часов пятнадцать минут.
День практически только начинался.
«И почему последнюю метеосводку мы получили в половине второго ночи? В Германии все сейчас, видимо, сидят в бомбоубежищах. Заметили ли жители рейха, что начиная с двадцать четвёртого августа Геббельс практически запретил проведение каких бы то ни было культурных мероприятий? Ни спектаклей в театрах, ни кинофильмов, и лишь германское радио передаёт по всем станциям бравурные марши. И если в порядке исключения сегодня ночью не будет налёта вражеокой авиации, жители рейха могут спокойно спать. Мне кажется, — размышлял Клазен, — в тылу из миллиона хотя бы человек десять прекрасно осведомлены о значении операции шестнадцатого декабря, они знают, что именно здесь двести пятьдесят тысяч солдат, вооружённых карабинами, автоматами, пистолетами, тесаками или штыками, обвешанных противогазами, лопатками, планшетками, в шинелях и маскхалатах, с панцерфаустами, удлинёнными зарядами, минами ринутся в наступление. За спиной в ранце у каждого солдата НЗ, котелок, сигареты, индивидуальный пакет, а на груди припрятано что-нибудь сугубо личное: фотокарточка жены, любимой или детишек, а то, быть может, даже какой-нибудь талисман…