Закон Дарвина
Шрифт:
Верещаев любил издеваться над дураками и в мирное время, а сейчас это взбадривало нервы. Это было особенно нужно перед предстоящим визитом.
В холле Союза сидели пятеро донцов в полной форме, двое – с пистолетами в кобурах. На вошедшего они уставились совершенно без выражения на лицах. Один пожилой, двое – молодые мужики (с пистолетами), двое – пацаны лет по 16–17. Роднили казаков похмельные глаза.
– Здоров дневали, казаки! – бодро поприветствовал дежурных
– Сняли Юрия Сергеевича, – сказал тот, что постарше.
Это был удар. Но Верещаев лишь поднял брови:
– О как. За что ж?
– За русский фашизм, – объяснил тот же. Верещаев хмыкнул:
– А, ну да, это правильно. А вы чего сидите?
– А чего нам делать? – буркнул один из «пистолетчиков».
– А-а-а-а… – с непередаваемой интонацией протянул Верещаев. – Ну тогда я пойду, бывайте… МУЖИКИ, – и, кивнув, вышел наружу.
На улице самообладание ему несколько изменило – он залепил шепотом такую матерную тираду, что сидевший сбоку от входа бомж удивленно поднял брови и явно передумал клянчить денег. Но внимания мат и злость не притупили – через сотню шагов Верещаев обнаружил, что за ним «по своим делам» идут те двое казачат.
– Угу, – человеконенавистнически буркнул экс-писатель на ходу. Он и правда был очень зол. И рассеянной походкой побрел туда, где было меньше людей – в Петросквер, а оттуда – в Фабричный переулок…
…Завернув за угол переулка, парни буквально налетели друг на друга и замерли.
Верещаев стоял в каком-то метре перед ними, держа в руке у бедра «ПМ».
Переулок был пустынен.
– А ну, стой, – произнес он мирно. Вздохнул и продолжил негромко: – Ребятки, вы за мной не ходите и не бегайте, не надо. А то ведь я рассержусь и шлепну вас прямо возле божьего храма, – он чуть кивнул на купола за деревьями, – некрасиво как-то выйдет, правда? И не надо шутить, – его голос стал почти ласковым, – вы по сравнению со мной котятки рядом с бирюком. Идите своей дорогой, а я пойду своей…
Замешательство на лицах казачат сменил испуг, который потом вдруг переплавился в решимость.
– А мы вас… – начал тот, что постарше, с типичным чубом из-под фуражки. – Мы вас узнали. Вы писатель.
– Я узнал, – тихо добавил второй, ниже ростом и хлипче. – Я ваши книжки читал… Вы Верещаев. Ольгерд.
– Ну я Верещаев, Ольгерд. – Верещаев не убирал пистолет. – Дальше что? Кстати, казачатки, придется мне вас и правда шлепнуть обоих, раз уж мы так хорошо знакомы…
Парни чуть попятились, но остались стоять.
– Мне ваши книжки нравились… нравятся… –
Верещаев посмотрел в глаза обоим парням. Одному. Второму. Одному. Второму.
– Идите, – буркнул он, убирая пистолет. Казачата дернулись… и тут же Андрюха спросил растерянно и сердито:
– И чего – все?!
– Ишь ты, – непонятно произнес Верещаев, – их живыми отпускаешь, а они еще чего-то хотят…
– А нам, может, неважно – живыми или как! – запальчиво выкрикнул казачонок.
– Ну и дураки, – мирно возразил Верещаев. – На вашем месте я бы карьеру делал. Вы молодые. Вам новая власть будет доверять. Чего еще-то.
– Ах ты… – багровея, Андрюха шагнул на поднявшего брови Верещаева. Но его приятель поймал разъяренного казачонка за руку:
– Стой, погоди… Карьеру? – он чуть прищурился. Верещаев кивнул:
– Ее, родимую.
– Пошли, Андрюх. – Младший казачонок потянул за собой рвущегося в бой старшего.
– Да куда пошли, ты что, не слышал… – рвался тот бить морду иронично следящему за ним мужчине.
– Это ты ничего не слышал, дундук, – тихо сказал младший. – А что слышал – того не понял, я тебе потом объясню, по дороге… – и махнул рукой Верещаеву: – Мы пошли. Карьеру делать. А вы проследите за ней?
– Да уж как-нибудь, – лениво ответил писатель. И мальчишеским шагом – пружинисто и легко – зашагал дальше по переулку…
…Неожиданно выяснилось, что Щупак дома не один. В мягком кресле около низенького стола сидел и пил кофе тощий длинный молодой мужик с козлиной бородкой. Увидев Верещаева, бородатый невероятно оживился и несоразмерно густым басом изрек, приветственно поднимая чашку:
– Здрав буди, словоблуд языческий.
– О как. – Верещаев, остановившись на пороге, склонил голову набок. Щупак, хмыкнув, обошел его и плюхнулся в другое кресло, сделал приглашающий жест к третьему, но Верещаев покачал головой и продолжил: – Это за что ж вы меня так, батюшка Георгий?
– А что, истина глаза колет? – осведомился бородатый. И тяжело вздохнул: – Да только не батюшка я ныне. Расстрижен еси…
– Это за что же? – вкрадчиво и непонятно уточнил Верещаев. Экс-священник потупился, а Щупак не без удовольствия сообщил:
– За проповедь, произнесенную перед пришедшими с визитом дружбы функционерами ООН. Жорка почтил их словами…
– …О Господи, Господи, многогрешен и окаян… – пробормотал бородатый. Щупак невозмутимо продолжал: