Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
Эдит вспомнила, как вскоре после первого спектакля Люба рассказывала артистам о Советском Союзе. В разговоре выяснилось, что фрау капитан — член партии, и Эдит Гартман была крайне удивлена. И тогда же произошёл разговор, сыгравший большую роль в её жизни.
— Вот вы спрашиваете, для чего молодым женщинам да ещё актрисам вступать в партию, — сказала Люба Соколова. — Я вам могу на это просто ответить. Поглядите кругом, и вы убедитесь: всё хорошее, справедливое, полезное делается по инициативе Социалистической единой партии. Она сейчас является главной движущей силой в создании демократической Германии. У нас партия давно
— Да, — ответила Эдит. — Но социалистический реализм — это, по-моему, что-то чрезвычайно неопределённое.
Люба рассмеялась.
— Ну, а пьеса, в которой вы играли? Она тоже кажется вам неопределённой?
— Что вы! — удивилась Эдит. — Как же можно так говорить!
— Так вот мы считаем, что эта пьеса и является одним из лучших образцов социалистического реализма в драматургии, — сказала Люба. — Я стремилась работать в театре для того, чтобы создавать такие спектакли, и я не могла остаться в стороне от партии.
Долго размышляла в ту ночь Эдит Гартман. Пример фрау Соколовой был очень убедителен. Но, собственно говоря, почему она, Эдит, так волнуется, что не может заснуть? Перед ней вовсе не стоит вопрос вступать или не вступать в СЕПГ? Она может спать спокойно.
Но мысли её невольно возвращались к этому разговору. Слова Любы о том, что для советских людей партия является душой и совестью народа, глубоко запали в сердце Эдит.
Потом пришёл Эрих Лешнер. Они долго говорили о событиях в деревне, и ей ещё раз пришлось убедиться в правоте Любы Соколовой. Да, СЕПГ стала инициатором самых прогрессивных преобразований в стране.
Эрих первый посоветовал Эдит вступить в партию. А потом ей как-то пришлось говорить об этом с Максом Дальговым, и он просто спросил её, когда она собирается подать заявление.
— Я вижу, как народ идёт за партией, — говорила Эдит, — и не хочу отстать от народа. Я должна быть впереди: ведь я же актриса. Я не хочу уподобиться старому Болеру.
Давно уже ничто не доставляло Максу Дальгову такой радости, как эти слова. Вернувшись домой, он хотел зайти к писателю и обо всём ему рассказать, но потом представил себе неизбежный спор и раздумал.
И вот Болер узнал новость от самой Эдит Гартман. Он пытался доказать ей, что люди искусства не должны вмешиваться в политическую борьбу, что самое драгоценное чувство художника — это ощущение полной независимости.
— Приходите к нам в театр, — сказала Эдит вместо ответа. — Вы там давно уже не были. А потом поговорим, погибло ли искусство оттого, что я вступила в партию, или нет.
Опять она его учит! Болер встал и, даже недопив кофе, попрощался и ушёл.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Прошло время, и расчленение страны на две части стало непреложным фактом. Англичане и американцы первыми договорились о совместной политике, направленной на отделение Западной Германии. Образовалась Бизония. Французы сначала колебались, но потом присоединились к старшим партнёрам, и таким образом возникла Тризония. Затем пошли совсем откровенные
Потсдамское соглашение, точно определившее будущий облик страны, оказалось нарушенным в самой своей основе. Ведь именно оно предусматривало создание единой, демократической и мирной Германии.
На деле же только Советский Союз последовательно придерживался этого соглашения. В советской зоне оккупации был создан Народный совет, состоящий из депутатов ландтагов немецких земель, а также из представителей партийных и массовых организаций. Был разработан проект подлинно демократической конституции и не для одной зоны, а для всего германского народа. Наконец, СЕПГ совместно с Немецкой экономической комиссией разработала и представила на широкое обсуждение двухлетний план развития народного хозяйства в мирных целях.
Всё это были события чрезвычайной важности. Немецкие рабочие и крестьяне ясно увидели своё будущее.
Опубликование двухлетнего плана вызвало много толков на «Утренней заре». Впервые о работе шахты говорилось в таком важном документе.
Особенно повлияла новость на Альфреда Ренике. То, о чём рассказывал Ганс Линке, опять завладело его сознанием. Он понимал, что сейчас его труд приобретает государственное значение. Каждая тонна угля пойдёт на выполнение большого плана, и забойщик был глубоко убеждён, что теперь на шахте всю работу надо перестроить. Он только не знал, с чего начать.
Ренике, вероятно, ещё долго колебался, если бы на «Утреннюю зарю» не приехал с докладом Макс Дальгов. Дальгов был отличным оратором, и слушать его собрался чуть ли не весь посёлок.
Он подробно рассказал о двухлетнем плане, о перспективах мирного развития советской зоны оккупации и особое внимание уделил продуктивности труда.
— Представьте себе, — говорил Дальгов, оглядывая зал, — что вчерашним днём закончился какой-то этап вашей жизни, и сегодня начался новый, когда уже нельзя работать по-старому. Теперь вся жизнь страны будет подчинена общему плану, и рабочий класс Германии должен показать, на что он способен, когда речь идёт о благе всего родного народа. Ведь каждый из вас может сделать свой труд более эффективным, и только вы сами найдёте для этого скрытые от постороннего глаза возможности. В России, например, рабочие, взявшись за выполнение пятилетнего плана, вдвое и втрое повысили свою выработку.
На другой день Ренике вырубил свою обычную норму, а когда закончил смену и вымылся в душе, зашёл к руководителю партийной организации шахты Густаву Шуберту. Альфред показал ему запись своего рабочего дня. Из неё следовало, что много времени забойщик тратит непроизводительно.
— Понимаешь, Густав, — говорил Ренике, — вот тут-то и таятся эти скрытые возможности, о которых вчера говорил товарищ Дальгов. Видишь, как задерживают меня навал и отгрузка. Я предлагаю перестроить весь производственный цикл. К сожалению, самому мне это не под силу, тут надо привлечь и проходчиков, и крепильщиков, и откатчиков.