Залог возможности существования
Шрифт:
Наконец она пришла вдруг помолодевшая до своих тридцати восьми лет. Какая-то весенняя и трогательно женственная, теплая. Особенно по контрасту с ее обычной сдержанностью.
Март уже бежал к апрелю. Это было после последней, десятой бессонной ночи.
В эту ночь с ней “что-то произошло”: "Приключилась
безобразная истерика. Я рыдала, что-то кричала, билась... Муж отослал сына в дальнюю комнату. Только, когда все прошло, сказал: "Я впервые видел тебя настоящую!" Очень неловко и стыдно за свое поведение. Но после этого уснула и впервые за эти годы стало легко на душе. Весь день хочется
Осознанный страх “хаоса жизни” постепенно становился не страхом, а проблемой. Проблемой необходимости неведомой сложности мира. Осознанным опасением необходимости неведомых изменений. Последовательно осознавались уже не навязчивые и одно за другим разрешающиеся и отбрасываемые опасения: чем грозит проснувшаяся сексуальность, любит ли она мужа, не ввергнут ли ее новые чувства в нравственно неприемлемые для нее поступки.
Прежде порядок, бывший для нее высшей ценностью, сигнализировал ей сохранение других ценностей, и возможность благополучной реализации осознаваемых потребностей.
Движущая жизнь годами накопила неудовлетворенность неосознаваемых бывших, созревающих и вновь формирующихся потребностей.
Неудовлетворенность требовала реализации.
Неудовлетворенность проявляла себя вначале неосознаваемой тоской, обнаруживающей себя только вегетативно-соматическими дисфункциями. Потом - страхами. Потом -снижением энергетического потенциала осознанного поведения. Потом - бессонницей. Потом - осознанной тоской и страхом утраты ценнейшего: жизни, разума (сознания), детей и так далее.
Теперь, когда, после устранения вуалирующей внутренний конфликт обсессивно-фобической симптоматики, перестройка системы осознанных ценностей началась, когда стала осознана необходимость изменения (не известно,
что менять себя или обстоятельства), то есть, когда было осознанно явление, сигнализирующее неудовлетворенность потребности в сохранении стереотипа, или, иначе, грозящее утратой ценнейшего, теперь начали осознаваться и сигнальные значения изменения.
В самой беззастенчивой формулировке они звучали бы так: “Люблю ли я мужа и любовь ли то, что нас сблизило? Не повлечет ли меня проснувшаяся чувственность к другим мужчинам? Не грозит ли она изменами мужу? Не потеряю ли я совесть, позволив себе сомневаться во всем?”
По-началу само принятие необходимости переоценки ценностей осмыслялось как ощущение, что “я действительно сошла с ума ”. “Я себя не узнаю. ”
И это уже не деперсонализация, а новое личностное отношение к себе!
Прежде точкой отсчета были осознанные правила, нормы и “старшие”. Теперь предстояло доверяться сердцу, чувству, интуиции, туманным, малознакомым импульсам. Это было очень ново и непривычно, казалось сумасшествием.
Новая ориентация в выборе сознательного поведения делала его открытым для нового. Для реализации прежде неизвестных потребностей. Значительно усиливала его (поведения) мотивацию. Потому женщина и стала моложе, мягче, эмоциональнее, девичьи-трогательной. Но новое грозило неизвестностью и угроза, во-первых, переносилась на оберегаемое.
Мы редко понимаем, что, следуя чувству, почти невозможно сделать что-либо вопреки своим главным ценностям и уж гораздо труднее, чем, подчинив себя логике (весьма сильно мотивируемой высшей ценности). Ведь чувство отражает наши потребности, то есть нужду в высших ценностях в первую очередь.
Осознание изменения в качестве сигнала, а опасений утраты основных ценностей в качестве сигнального значения этого сигнала, приводило к пониманию тревоги в качестве сигнализируемой реакции и обесценивало (лишало сигнального значения) все невротические опасения. Кроме того такое осознание, и это самое главное, делало возможным осуществление осознанного выбора. Следовать ли по прежнему правилу, реализуя потребность в сохранении привычного стереотипа, как высшей ценности и мучиться неудовлетворенностью? Или познавать и реализовать прежде неизвестные потребности, поставив привычное в ряд с другими ценностями? То есть подчинить поведение другим ценностям, лишив привычный стереотип его значения высшей ценности? Допустить, а потом может быть и обнаружить, что сигнальное значение привычного стереотипа как залога возможности полной самореализации не соответствует действительности?
Неосознаваемая прежде неудовлетворенность требовала изменения!
Осознание сигнальной связи изменения с сигнализируемым значением (например, “угрозой” совесть потерять”) и сигнализируемой реакцией (тревогой - отражением неудовлетворенности потребности в сохранении привычного стереотипа) дало возможность, сознательно рискуя, проверять адекватность сигнальной связи действительным отношениям явлений и практически выявлять наличие или отсутствие такой связи.
Так, последовательно рискуя (субъективно), женщина получала возможность выявить действительное значение для нее изменения. В ее случае оказалось, что необходимое ей изменение объективно не требовало от нее никаких недопустимых для нее отказов от ценнейшего. Отказаться пришлось только от прежнего детского фетишизирования авторитетов и правил. Ими теперь предстояло пользоваться творчески, ответственно.
Я рассказал только о начале этой деятельности. О ее первом ответственном выборе, который протекал и с тоской, и с бессонницей, и со стихами среди ночи, завершился двигательной, похожей на истерику разрядкой.
Этот выбор начал осуществление подчинения сознания новой мотивации, растормаживание инициативы. Начал на физиологическом уровне переделку сигнального значения привычного, лишив потребность в нем (привычном) доминирующего влияния на сознание, переживание и поведение. Привычное перестало быть сигналом возможности реализации всех сознаваемых нужд и залогом сохранения ценнейшего. Потребность в нем стала в ряд с другими. На корковом уровне мотивационная активность, вызванная ее неудовлетворенностью оказалась подчиненной мотивациям, реализующим живую, подвижную инициативу.
Состоялся растормаживающий инициативу выбор (смотри главу XIII).
“Истерика” оказалась кульминацией этого столкновения мотиваций.
Через несколько дней женщина впервые в жизни выступила на собрании, вступив (о ужас!) в спор с начальником ("сама себя не узнала"). Речь шла об ошибочной претензии к сотруднице.
Каково же было ее удивление, когда ее поддержали. А начальник с уважением согласился с нею и светопреставления не произошло.
Осуществление выбора получилось само, нарастая как снежный ком, и шло у нее стремительно.
Всякий раз ей казалось, что своим мнением, “эгоистическим поступком” она стеснит, обидит, вызовет ожесточенную защиту окружающих: мужа, сотрудников, друзей, знакомых. Но ничего этого не случалось. Все только удивлялись, что с ней произошло. Кто-то сказал, что она, как Илья-Муромец, что “до тридцати трех лет силу копил и сиднем сидел, да вдруг богатырем обернулся”, “откуда что взялось”?! Оказывается, люди ее не только уважали, но и любили. А ее изменение им нравилось. Воспринималось естественным, хоть и неожиданным.