Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Тудор видел вчера, как всадники возвращались из этой поездки. Вспомнились спокойные лица, живая беседа, сдержанный смех довольных собою, чистых совестью христиан и мужей. Смеялся и Конрад фон Вельхаген, как инок, посвятивший себя богу, как рыцарь — защите слабых от неправых и сильных мира. Рыцарь, верно, мыслил себя в тот час на службе, почитал долгом одно повиновение и был, возвращаясь, в мире с совестью, как эти двое, его господа из Генуи. А вечером была беседа, и песни, и стихи.
Тудор Боур с благодарностью взглянул на работника.
Услышанное укрепило решимость сотника, развеяло колебания. Но тут же кольнула мысль: а знала ли о случившемся в балке близ Леричей Мария? И защемило до боли: ведала ли о том, как и о прочих делах семьи?
16
Мелкие
— Гонит их, проклятый, из сетей, — говорил Василь, примостившийся на носу. — Ишь как гонит... Что — то он на нас нынче сердит.
— Кто — он? — спросил юноша.
— Известно кто, — Василь перешел на шепот. — Водяной!
— Где же он? Не вижу!
— Ну как ты его, малый, узришь? Он же невидимка, дух. Угадать только можно, где прячется. Сейчас, видать, в сеть залез, рыбу из нее выгоняет. Откуда рыба бежит — там, значит, он и есть.
— Может, святой крест сотворить, прогнать нечистого? — подумал вслух Мазо.
— Что ты, что ты! — работник замахал руками, аж лодка закачалась. — Разгневается, утопит! С паном водяным иначе надо, простого знамения его милость не боится, токмо святой воды. С паном водяным по — доброму следует, с мольбою. Попробую, умягчу...
И Василь, нагнувшись над бортом перед уважительно глядевшим Мазо, начал нашептывать непонятные слова.
Юный фрязин и замковый работник — наймит совершали в тот день не первую совместную вылазку. Далеко не все прежние их предприятия такого толка совершались с благословения и ведома старших. Но старшие, как уже сказано, закрывали на них глаза. Амброджо был рад, что Мазо приобщается к тяготам походной жизни, обретая навыки, нужные каждому торговому человеку. Пьетро же был доволен, что младший Сенарега в тех вылазках незримо укоренялся в местах, в которых, надеялся старший, их семейству суждено оставаться и процветать. Амброджо и Пьетро помнили также, что Мазо пора становиться мужчиной. Раз уж не был он, подобно сверстникам, ни юнгою на галее, ни оруженосцем у воеводы, ни даже учеником нотариуса или мальчиком при конторе, — пусть хоть учится жить у тех наставников, коих судьба посылает ему в Леричах. То доброе, что сумеет перенять малый, будет ему на пользу, плохое же старшие всегда успеют из него выбить. Мазо еще не били, малец был тем избалован, но палки у старших всегда оставались, как довод, на крайний запас.
Бить Мазино, как ласково звала его Мария, собственно говоря, было еще не за что. Милого, храброго, ко всем дружелюбного юношу любили все; даже Шайтан — мурза в свои редкие посещения скалился на Мазо со свирепой лаской. Сестра же просто не чаяла в нем души. Быть дружелюбным ко всем, в сущности, учили его сами братья; прятать за этим корысть и даже злость, думали старшие, научит сама жизнь, если только юноша — истинный Сенарега.
Вместе с Василем Мазо полевал, ловил рыбу. Вместе с ним с азартом рыл, оградись молитвою от нечистого, глубокие подкопы под бока курганов — искал золотую лодку Александра Македона, которую царь, по слухам, зарыл в землю в тех краях. После охоты, лежа у малого, прикрытого скатом балки костерка — чтобы не заметили степняки, загородясь его дымком от комариных полчищ, Мазо с упоением втягивал тревожный дух ночных трав, близких вод и далеких лесов великой днепровской поймы. И слушал исступленный хор сверчков, такой густой и громкий, что казалось, то сами звезды великим сонмом скрипят смычками по струнам неисчислимых и крохотных виол[37]. Словно выполняя безмолвный наказ Пьетро, Мазо врастал в эту землю, пускал в нее духовные, все более глубокие корни сыновней привязанности.
Молодой фрязин помнил еще, конечно, родную Лигурию[38], роскошь итальянской природы, буйство красок на холмах вокруг Генуи. Но эта земля чаровала его сильнее — больше было в ней для юного Мазо неодолимого колдовства. В чем таилось оно — в пространствах без края? В безмерной силе этой земли, на которой, как с суеверным восторгом заметил Мазо, единый лист винограда кормил и взращивал две грозди? В дремучих зеленых морях и вольном полете орлов?
Заговорив водяного в лимане, Василь между тем сверился с солнцем и стал готовиться к завтраку. Достал из котомки хлеб, дичину и мягкий сыр, ломоть вяленой лососины, вытащил из — под скамьи бурдюжок. Сдержанно приложившись к меху, передал его товарищу и, как старший, подал знак к трапезе, отломив от каравая ломоть.
— А вино пить, сказать правду, меня научили молдаване, когда в Белгороде у них жил, — сказал работник, смачно жуя. — На это они искусники, каких нет у нас. — Василь неопределенно махнул рукой в сторону севера.
Мазо готовно навострил уши.
— Надо, — продолжал Василь, — чтобы был погреб, по — ихнему — беч, зимою — теплый, летом — прохладный. Да чтобы столик низенький, круглый, вкруг коего всем сидеть на пеньках. Да хлеб отламывать маленькими кусочками, не резать — живой ведь. Да луковку, — Василь положил на скамью огромную луковицу, — не резать тож, а непременно кулаком разломить, вот так, да в соль эдак макать, во крупную. Само же пить благословись, не сразу; сделаешь два, три глоточка маленьких — и за хлеб, за лук, за прочее, что бог послал. И пьян не будешь, буен, а хмель в тебе есть и радует.
Поев, Василь вытянулся на широкой срединной банке, на спине, зажмурился. Мазо продолжал следить за сетью. Чем пристальнее смотрел юноша сквозь прохладную воду, тем лучше виделись ему очертания своенравного хозяина лимана — текучая, лохматая борода, переливающиеся многоцветно змеистые персты, зеленые пряди волос, толстенные губы, игриво пытающиеся схватить рыбешку...
В такие часы, вместе с гордостью постижения науки жизни, Мазо охватывала свойственная юности безмерная радость проникновения в новые места. Чуткий наставник Василь это понимал и умело вел все дальше в знании жизни и Поля полюбившегося ему ученика. Наймит учил резвого фряжского боярчонка искусству выживать в бескрайней степи; показывал, как добывать в ней пищу, когда припасы кончились, а дичь по безводью ушла или охотиться нечем, как отыскивать воду в самую сушь, как находить дорогу и спасаться от степного пожара. От него юноша узнал, как получить кипяток, если с тобой нет чугунного или медного котелка; надо наполнить водой деревянную посудину — г — туес или ковш — и бросать в нее, один за другим, н а каленные в огне камешки. Учился прятаться от врага на выгоревшей равнине без оврагов и зарослей, чинить супостату засады, нападать внезапно, устраивать хитрые ловушки — для зверя великого и малого, для ворога конного и пешего.
— А где еще, кроме Молдовы, бывал ты за морем? — спросил Мазо.
— Далее, — Василь махнул рукой к югу. — В иной Валахии, где люди зовутся мунтянами. И далее, в стране болгар. И у турок, до Адрианополя. Царьград—то еще стоял...
— А еще?
Действительно, где еще? Где бывал, а лучше сказать — не побывал дотоле в той части света московский беглый дьяк, а после — ратник, а позднее безвестный бродяга Василь, по — старому — Васька Бердыш?
Кто ведает, кто знает ныне, какую вину взял молодой дьяк на душу пред государем своим князем великим и перед святым отцом — митрополитом, что приневолило его с Москвы, таясь, утекти? Чьи еретические, крамольные речи и думы повторял или домысливал грешник Васька, о каком божьем царстве в земной сей юдоли, какой правде для всех людей мечтал? Только пришлось Василю из древесно строенного, рубленого Третьего Рима бежать — до самой Засечной черты, противу Орды отцом нынешнего князя, Дмитрием Донским выставленной. Нанялся там Васька в засечный полк, бился лихо, был назначен за храбрость десятником, заслужил у товарищей боевое прозвище Бердыш. Прошлое, заодно — книжную грамотность свою и разумение, для бережения от ярыг и доносчиков, тщательно скрывал.