Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Монах на кафедре погасил злые огни в своих глазах, перевел дух.
— Подобно тем рыцарям, — продолжал отец Руффино почти спокойно, — вы вступили в неведомую пустыню, нет — в океан, воздвигнув в нем скалу крепкой веры. — Аббат поднял руки ко сводам церкви. — О ее подножие разбиваются ярые волны набегов и нападений. Но есть иные, опаснейшие волны, набегающие, вижу, на камень сей. Это волны ересей и схизм — гуситской, греческой, армянской. И злобные иноверия — магометово, моисеево. И поклонение идолам, еще остающимся, знаю, в неких глухих лесах, — монах указал на север неистовым перстом. — Я чувствую, — загремел снова во весь голос доминиканец, — я чувствую
Отец Руффино умолк, выпрямившись на своем возвышении, сверкая взором, — готовый к бою хоть с самим сатаной.
— Он подступит к вам, — продолжил монах, — с самых разных неожиданных сторон. Ибо елей диавола многолик и вливает его Сатана в одни лишь лампады. Ибо лгут мудрецы неверия, говорящие: человек рождается свободным. Человек всегда рождается орудием. Во чьи же руки он попадет — господни или диаволовы? выбор тут, истинно, за человеком. И в этом воля его — увы! — вольна. Но только в этом человек свободен, без права отвергнуть выбор, ибо третьего не дано!
А Мастер думал о том, что и речи эти для него не внове, и знал уже, к чему сейчас перейдет красноречивый посланец Рима.
— К вам подступят с речами о разуме, еще более опасными тонким своим коварством. — Мастер кивнул даже, так точно предвидел он ход проповеди доминиканца. — О природе и ее собственных силах, от бога якобы не зависящих, словно звон летит над полями не от колокола, чей язык приведен в движение набожною рукой. О законах вещественного мира, которые якобы призваны вы познать. Но не скажут при том, что мир сей — одна быстротечная видимость, а мы все — вечные жители иного, вечного мира. Потому еретичны, потому и преступны ложные поиски ложных мудрецов, о дети мои доверчивые, что ищут они истину не в боге самом, а в малом творении его — природе. Что увлекают они ложным поиском и мудростью простых разумом и духом сынов и дщерей церкви. Стократ преступнее они, че^ убийца и тать, ибо эти губят лишь свою душу, те же обрекают на худшую из погибелей сотни и тысячи душ!
«Уж не обо мне ли это? — думал Мастер. — Видел я где — то вправду этого фанатика, или просто они друг на друга все похожи?» ,
— Вот почему, — сказал отец Руффино, — я заклинаю вас, дети, словами апостола: memoria ad finem! — помните о конце! Презрев преходящее и мгновенное во бренной сути его, помните о вечном, а более — о спасении нетленных ваших душ. Облеченный доверием высших пастырей святой церкви нашей, пришел я, дабы наставить вас на эту стезю, облегчить вам путь. Сего ради сам в ад сойду, но вам помогу взойти ко господним весям. Как ни буду, однако, трудиться я, убогий и слабый инок, — выбор за вами, дети. Сделайте верный выбор, помните о конце! И господь, в своей великой милости, ниспошлет вам и в сей земной юдоли исполнение упований ваших и одоление врагов!
Улыбка фанатика на устах доминиканца уступила место обычной — приветливой, отеческой, доброй. Аббат неторопливо сошел с кафедры под взорами взволнованной паствы.
Отец Руффино, очи долу, скрылся в исповедальне. И начали к нему подходить христиане римского закона, дабы поведать грехи свои и получить отпущение их. Один за другим, по праву старшинства, подходили католики Леричей, каялись. И святой муж, учившийся прощать у доброго Иисуса, для каждого находил нужные, всеутешающие слова.
— Прощаю и отпускаю, — сказал аббат мессеру Пьетро Сенарега, признавшемуся во плотском грехе. — Но помните, сын мой: не токмо вино само источник суть прегрешения,
— Достойно такое порицания, — молвил аббат, когда мессер Амброджо поведал ему, что в душе плохо чтит старшего брата, — И более всего — ибо делаете вы в этой земле единое великое дело. Но церковь учит, сын мой, — разные таланты на алтарь христианства различными путями и следует приносить. Чтите брата, повинуйтесь ему, но дело делайте, как велит талант, ниспосланный вам, верю, свыше. Я же, сколь сумею, с братом вас примирю.
— Боюсь, отец мой, — сознался с трепетом Конрад фон Вельхаген, — что я люблю одну здешнюю деву.
— Любовь от бога. Конечно, если безгрешна, — с невидимой улыбкой ответил аббат.
— Но мне снится, — с отчаянием молвил воин — инок, — что я целую ее в уста!
— И это все? — спросил исповедник.
— Разве это для меня не великий грех?
— На вас лежит более тяжкая вина, о храбрый брат мой, — перешел к делу отец Руффино, — грех неповиновения господней воле. Попав в христианскую эту крепость, вы не увидели в том, рыцарь, приказ небесного вашего генерала — стоять на сем посту, где служба всего трудней. И рветесь ныне назад, во крепкие стены орденских замков. Над этим помыслите, сыне, со смирением и верой. А тот грех — прощаю вам его от сердца, ибо не вольны мы над снами, посещающими нас в ночи.
Юный Мазо, сознавшись патеру, что не верит братьям и не хочет следовать указываемой ими дорогой, удостоился мягкого выговора. Но отец Руффино крепко взял младшего Сенарега на заметку; с этим придется еще, видимо, повозиться.
Прекрасная Мария поведала отцу Руффино о том, что ей нравится один кавалер, ныне проживающий в Леричах, что ей очень приятно, когда тот кавалер целует ей руку. Аббат, отпустив этот грех, не стал вызнавать имени счастливца — все откроется ему само. Но про себя отметил: девице замуж — самая пора. Тем более что жениха для Марии аббат уже присмотрел. Молодого человека, пока еще не знатного, но способного далеко пойти. А главное — выбить крепким кулаком любую дурь из головы молодой жены.
Мессер Антонио, поколебавшись, подошел к исповедальне тоже, медленно встал на колени. Сквозь забранное решеткой окошко был виден бритый подбородок патера и тонкий рот, подсвеченный пламенем свечей.
— Чем грешны, сын мой? — спросил аббат, слегка склонясь к решетке.
— Гордынею, отец, — вздохнул вежливо Мастер.
— Вселенский грех, прощаю вам его, — послышался чуть иронический голос исповедника. — И это все?
— Зарыл я, отец мой, талант свой в песок, — покаялся снова Мастер.
— Сие уже новый вид прегрешения, — отозвался патер, — до сих пор талант зарывали в землю.?
— Здесь всюду пески, — извиняющимся тоном молвил мессер Антонио.
— «Понимаю, отпускаю», — произнес патер. — Надеюсь увидеть, как это делается? — добавил он с почти светской учтивостью.
— Конечно, отец мой, охотно покажу.
Склонив привычно голову в легком поклоне, мессер Антонио еще раз заглянул в окошко. Тень исповедальни ложилась на верхнюю часть аббатова лица, как монашеский капюшон. Мастер вздрогнул, напряг снова память. Капюшон... или маска, черная маска, чуть приподнятая порывом сквозняка? Подбородок монаха был резко высвечен хороводами огней вокруг алтаря. Не так ли, прежде, высвечивало его иное, зловещее пламя?