Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Рыцарь, не двигаясь е места, презрительно усмехнулся.
— Ты обманул меня, — ответствовал он. — И Базиль, за тобою стоящий. Вы все. Я выпустил, нарушив приказ, твоего лазутчика за ворота, и он привел своих людей; вы победили обманом, — и в том моя вина.
— Твоя вина — в служении неправде, — возразил Тудор. — Посторонись, в горнице — пожар. Сгорите оба, она и ты.
— Чтобы моя госпожа попала в ваши руки?
— Нам некогда спорить, монах, — жестко выдавил из себя Тудор. — Клянусь, ты останешься жив. Клянусь, твои хозяева сохранят жизнь и честь, ее же защищу своею жизнью. Пусти меня к ней.
— Приказываю вам, рыцарь, — возгласил приведенный воинами мессер Пьетро, — бросьте меч!
— Не верю более ничьим клятвам, — ответил Конрад, — не повинуюсь ничьим приказам. И вам ее не отдам никому живой, как не сдамся и сам!
Белокурый Конрад, словно на страже райских врат, взмахнул снова сталью, очерчивая непроходимый, губительный круг.
— Посторонись—ка, брат, — услышал над ухом Тудор чей—то хриплый голос. И зазвенела стальная тетива. И сотник, не успев помешать свершившемуся, увидел, как белый плащ ливонца окрашивается кровью. Могучий рыцарь, пронзенный дротиком из арбалета, раскинув руки, ничком упал на каменные плиты перед светелкой.
Дверь не была заперта. Распахнув ее, Тудор вошел в полную дыма горницу. Горел стол, на котором опрокинулся большой канделябр, горели ковер, занавеска, большой сундук под окном, затлевали доски пола. Мария, прислоненная к стене у двери, сидела без чувств на стуле, на котором ее, видимо, устроил преданный, но неразумный страж, и языки пламени подбирались уже к расшитым шелком татарским сапожкам.
Пан Тудор подхватил девушку на руки и осторожно понес к выходу. За ним, поддерживая под мышки, повели внезапно сникшего мессера Пьетро — фрязин был ранен в свалке, потеря крови начинала сказываться на нем. Откуда—то вывели прятавшегося дотоле Амброджо. Несколько воинов, оставшихся с Бердышом в светлице, гасили не успевшее разгуляться пламя, сбивая его с половиц, затаптывая сапогами.
9
Замок Леричи, взятый в смелом, налете, был во власти двух дружеских, побратавшихся в сече ватаг.
Между почерневшими от дыма стенами часовни догорали последние балки и доски, стропила рухнувшей кровли. Сиротливо высилась над пожарищем уцелевшая чудом звонница. Несколько воинов ворошили баграми тлеющие угли, когда у стены блеснул вдруг яркий металл. Раскидав дымящиеся обломки, ратники увидели в небольшой нише за абсидой, где был алтарь, золотой ковчежец.
— Реликвия! — в суеверном ужасе воскликнул подошедший в ту минуту Рагузан. — Цела!
С ропотом удивления перед чудесным знамением воины — замковые и пришельцы, православные и католики — начали собираться вокруг. Золотой ковчежец, еще горячий от пламени, осторожно вынули из каменного гнезда, с благоговением поставили на край уцелевшей мраморной купели.
— Не зря, стало быть, полез в пламя латинский тот поп, — сказал кто—то. — Воистину, видно, свято, над чем и огонь не властен!
Подошли, однако, и три гусита. Никто не вмешался, когда один из них решительно взял в руки золотой ларец.
— Цела—то цела, — сказал богемец. — Но что хранит? А ну, поглядим!
Плечистый воин в черном платье таборитов же без усилия снял крышку освященного ящичка. Толпа отшатнулась — многие ждали, что господня молния немедля грянет с ясного неба, дабы покарать святотатца. Ничего, однако, не произошло.
И дюжий последователь магистра Яна[101], высоко подняв руку, безмолвно показал собравшимся, что было в реликварии. Вместо кости почитаемого святого все увидели камень, простой осколок булыжника, ради которого в припадке набожного безумия с искренней верой пошел в огонь удивительный аббат—доминиканец, изувер и; мученик. Не так ли, подумали в то мгновение многие, не так устроена ли сама церковь? Сверху — золото мнимой святости и заботы о благе, в середине же — грубый камень жестокости, сребролюбия и жажды власти.
Новый день занимался над замком Леричи. Воины с Днестра и Прута быстро прикончили подходившие, на счастье, к концу запасы господской мальвазии и кипрского и расположились вперемешку на ночлег под открытым небом. Только Бердыш, Нуретдин—ага да двое богемцев, владевших лекарским искусством, не зная отдыха, врачевали раны противников и своих, прикладывали к ним целебные травы и мази. Да тихо переговаривались в углу двора успевшие сдружиться скорым воинским братством воеводы двух малых ратей Баклан и Боур. Да думал, лежа в постели в горнице, где заперли его с Амброджо, уже перевязанный своим недавним наймитом мессер Пьетро, с тоской, досадой и злобой думал о беспечном Джироламо, разбойнике, так обманувшем его в этот раз.
А рядом, в горнице Амброджо, охраняемая Мазо, спокойно спала уже пришедшая в себя, обласканная и успокоенная Аньолой, отпоенная настоями Бердышевых кореньев Мария ди Сенарега, Мария, узнавшая уже, что братья живы, что, жив синьор Теодоро, и даже не ранен, что он снова спас от гибели Мазо, а затем — и ее.
Антонио же Мастер, сидя у донжона на камне, по неизбывной привычке предавался размышлениям. Ведь как нежданно обернулась, думал он, судьба: наказано зло! И все—таки — сколько в том повороте поводов для новых сомнений, сколько скрытой насмешки переменчивой мадонны Фортуны[102]! Огонь, цепное чудище злобного патера, пожравшее сотни, может быть, тысячи человеческих жертв, брошенных доминиканцем в его пасть, теперь поглотил самого преподобного отца. Но позволил тем свирепому фанатику и убийце доказать миру, что вера его была от души и деяния — от веры, что не единственным злом и ненавистью к людям питалась неправая правда инквизитора. Были, видно, свои святыни и у этого страшного человека. Ведь он, везя свою реликвию издалека, не осмелился открыть ларец, дабы узнать его смешную и трагическую тайну. И не усомнился, полез в огонь... Нет, не от роду был аббат мерзавцем и извергом — таким сделала рыжего своего эмиссара бездушная и лживая, могущественная и всесокрушающая машина — святая и непогрешимая апостолическая церковь римского закона. Машина, созданная, однако, людьми.
Мастер задумчиво смотрел на огонь, поднимавший к: небу свои языки в углу часовни, где горели ещё свалившиеся друг на друга бревна. Чем влечет, гадал мессер. Антонио, человека эта стихия, почему просыпается — порою в нас дух поджигателя, подталкивающий все спалить, чужое, а порой и свое? И появляются хладнокровные безумцы поджога — Геростраты, Нероны, инквизиторы. Почему всеразрушительное пламя так зачаровывает нас и манит? Ведь даже в мирном огне камина частенько видятся охваченные пламенем города и башни, рушащиеся и среди вихрей искр и дымных смерчей дворцы и замки. Неужто природа даровала общее влечение и сыну Адама, и бабочке, летящей сквозь ночь на огонек свечи?
А может, думал Мастер, то — неосознанное преклонение перед страшною силой, очищающей и освобождающей, стремление к свободе от всего, чем обрастает человек в благополучном бытии, что обессиливает его и вяжет, ленивит и держит в работе и рабстве. К свободе от вещей, от добра своего, даже от самого себя. И может быть также — зависть к стихии пламени. Таким бы стать человеку для полной воли, не связанным ни общиной своей, ни даже плотью быть только живым, переменчивым, беспредельно могучим и вольным огненным духом, какому и должно уподобиться когда—нибудь мыслящее существо или хотя бы его мысль,