Замок искушений
Шрифт:
— Человек, искренне пытаясь спасти другого, спасает себя. Но спасти можно только любовью, а любовь — дар Господа лишь чистым душам. Куда бы ни пришёл грешник — он всюду сотворит ад, куда бы ни пришёл праведник — там будут небеса.
Его сиятельство был молчалив и задумчив.
За прошедшее время между приехавшими мужчинами — за исключением Клермона и Виларсо де Торана — не возникло никаких дружеских чувств. Файоль и Дювернуа, занятые каждый своей пассией, практически перестали общаться между собой. При этом, если их что-то сводило вместе — прогулка или обед, то оба обязательно обменивались неприязненным и раздраженными замечаниями в адрес Клермона. Оба не могли простить ему явного предпочтения графа, кроме того, Рэнэ полагал, что именно из-за его умствований он не смог добиться расположения Элоди. Странно, но, несмотря на изнурявшее его плотское желание, он, обладавший Сюзанн, почти никогда не думал о ней самой, но навязчиво вспоминал о резкой фразе Элоди и о своём провале. Рэнэ хотел отомстить и унизить её, осторожно выискивал возможности, но не находил их. Он лишь мог повредить ей в глазах тех, до кого ей не было никакого дела, и уронить её во мнении тех, чьим мнением она пренебрегала. Временами Рэнэ почему-то ненавидел мадемуазель Элоди. Рэнэ знал, ибо Дювернуа не замедлил похвалиться победой, что тот совратил сестрицу Элоди, но не знал, как лучше употребить эти сведения, и потому не проболтался даже Сюзанн. Но Файоль, как и до этого Огюстен, сталкивался с нелепым свойством святош — о них было трудно сплетничать.
Дювернуа трижды пожалел о приглашении Клермона в замок, он и предположить не мог, что его нищий приятель привлечет внимание графа, на которое он претендовал единолично. Он видел, что именно Виларсо де Торан интересуется Клермоном, но упорно винил во всем Армана. Это ничтожество пытается перейти ему дорогу!
Его сиятельство, наблюдая отношения приятелей, вскоре по как бы случайно роняемым едким замечаниям де Файоля понял, что тот отнюдь не презирает Клермона, как утверждал сам, но преисполнен зависти к нему. Но было и ещё что-то, помимо красоты, аристократизма и образованности Армана, что вызывало отторжение и Огюстена, и Рэнэ, и даже ревнивая неприязнь к тому предпочтению, что обнаруживал он, не объясняла всё более проявляющейся антипатии. Как известно, в царстве горбатых стройный — урод, и оба приятеля искренне полагали Клермона глупцом. Непрактичным и нелепым человеком, неспособным понять жизнь и не умевшим удобно в ней устроиться.
Его сиятельство как-то мимоходом поинтересовался — понимает ли сам Арман отношение к себе приятелей?
— Ваши друзья не очень-то расположены восхищаться вами, — проронил он, — хотя, возможно причина в том, что вы никого не пускаете в душу и не даете до конца понять себя…
Клермон усмехнулся.
— Кто понимает людей — редко ищет у них понимания. Понимание каждого ограничено — но не границами его ума, а границами его души. Малодушный не поймет великодушного, скупец не поймёт щедрого, омертвевший не поймёт любящего, даже если будет обладать умом запредельным.
Его сиятельство снова выслушал его задумчиво и сумрачно.
Глава 14. В которой мсье Виларсо де Торан начинает приглядываться к мадемуазель Элоди, а герцог де Шатонуар развлекает гостей беседой о национальных особенностях французов
Услышав жестокие слова Этьенна, Лоретт почувствовала, что жизнь её пресекается. Первые минуты её отчаяние было беспредельным, потом она, с трудом собрав последние силы, рассказала всё Элоди. Ей хотелось получить здравый совет, а его могла дать только средняя, но никак не младшая сестра. Элоди всю ночь провела с сестрой, нежно ухаживая за ней, утешала, поила успокаивающей настойкой. Она отослала Габриэль, тоже пытавшуюся чем-то помочь сестре, но больше мешавшую, и долго пыталась объяснить ей, что этот человек знал слишком многих женщин, а значит, наверняка давно перестал их ценить. Душа его пресыщена и утомлена, если не сказать — развращена. Чего можно ждать от него? «Даже если бы он стал твоим мужем — разве тебе удалось бы надолго приковать к себе мужчину, который привык менять женщин, как галстуки?» Это не убеждало Лоретт, ей казалось, если бы Этьенн полюбил её — ему не пришлось бы искать других — она ощущала в своей душе океан любви, способный насытить любого мужчину, но жестокие слова самого Виларсо де Торана просто убивали её. Он не понимает, просто не понимает…
Элоди всё же надеялась, что Лоретт скоро образумится.
Она размышляла об этом на парковой скамье, занявшись рукодельем, и не заметила, что Этьенн, сев неподалеку, внимательно разглядывает её. Веки её были опущены над вышиванием, она была погружена свои мысли, и ему ничего не стоило внимательно рассмотреть её лицо. Он понял, что перед ним — не смазливая хохотушка, и не милая и добродушная красавица, внешность её отталкивала и манила одновременно. Впалые щеки делали лицо узким, но в этом было что-то завораживающее. Он понял, почему она показалась сестре «монашкой» — в ней было отрешённое спокойствие и холодная красота статуи. Он долго рассматривал красивый небольшой рот и классически ровную линию носа, слишком крупные для этого лица выпуклые веки. Да, понял он, Элоди была редкой красоткой, но чтобы увидеть эту необычную и утончённую красоту, нужно было обладать достаточно нетривиальным вкусом.
Пока Этьенн смотрел на неё, в нём не шевелилось никакой чувственности, но вспомнив её ночное купание, он почувствовал, что возбуждается. Как получить эту девицу? Этьенн давно уже не хотел женщин, наслаждение притупилось, он был пресыщен и утомлён легкими победами, ночными оргиями и безудержными излишествами, но вчерашняя ночь что-то изменила. Он чувствовал не похотливое желание самца, но влечение мужчины, стремление покорить сердце, насладиться её любовью, нежным взглядом, восторженным обожанием. Он получит её. Влюбленная Лоретт не имела в его глазах никакой цены, но эта ледяная Галатея оживёт в его руках.
Мысли привычно заскользили по избитой тропе, опыт распутства готов был услужливо подсказать возможности. Внезапно Этьенн вспомнил её взгляды, которые он иногда ловил на себе в прошедшие дни. Ему казалось, что она ревнует и сердится. Что ж, тем лучше. Не сказать ли ей, что он не мог ответить на любовь её сестры, потому что сразу влюбился в неё? Но, поразмыслив, решил не торопиться. Надо внимательно присмотреться к её поведению, прислушаться к словам, так он сможет действовать безошибочно. Этьенн почувствовал прилив сил и одновременно что-то неопределимое, но гнетущее навалилось на него. Он не сразу понял, что это, но когда пришёл в обеденную залу и увидел Клермона, помрачнел. Он замыслил непотребное, подумал он. Стоит ли? Этьенн ещё раз бросил взгляд на Элоди.
Стоит. Он возжелал эту девицу, как Давид Вирсавию, и он получит её.
…Однако наблюдения в течение всего вечера дали ему столь мало пиши для размышлений, что он изумился. Она первая не заговаривала ни с кем, кроме Лоретт и Габриэль. Большей частью молчала, когда что-то говорили Дювернуа или де Файоль — даже не поднимала глаз, но когда изредка заговаривал Арман, она бросала на него внимательные взгляды, которые нисколько не таила. Иногда он ловил её задумчивые взгляды на самом себе и на Сюзанн, но Этьенн не мог понять, что она чувствует к нему и что выражают эти взгляды. Теперь ему не показалось, что она увлечена им, по её размеренным словам и скупым жестам нельзя было прочесть ничего. Лишь когда в комнату забежал крохотный котенок Валет, принадлежавший мсье Бюрро, её лицо на мгновение озарилось улыбкой, и Этьенн вдруг поймал себя на неосознанном, но чувственном порыве — он потянулся, всем телом устремился навстречу этой улыбке.
Тут же осадив себя, изумился. Что с ним?
Пока Этьенн ничего не понимал. В ней не было ни кокетства, ни жеманства, он не замечал ни самодовольства, ни стремления обратить на себя внимание. Она не проявляла чувств. Незадолго до обеда вся компания собралась в гостиной и мсье де Файоль, известный как хороший чтец, читал вслух забавные галантные повести времен Регентства — несколько скабрёзные, но в рамках приличий. Граф заметил, что она морщится. «Едва почил великий король, регентом был назначен сорокадвухлетний принц Филипп. Началась эпоха самых веселых оргий, какие только знало королевство. В Пале-Ройяль беспрестанно доставляли самые изысканные яства и самых прелестных молодых девиц для забав регента и его друзей» Шалости регента описывались игриво и весело, и все, кроме мадемуазель Элоди да Клермона, хохотали.
Заметив это, Этьенн поинтересовался:
— Вам не нравятся эти рассказы, мадемуазель?
Элоди посмотрела на него, оторвав глаза от вышивания, и он увидел, что в них застыла брезгливость.
— Они забавны. Жаль, что всё так плохо кончилось.
— Плохо? — последняя история содержала рассказ о шутке, которую сыграли люди принца с одной из молодых фрейлин, украв её парик.
Элоди казалась утомлённой, и ответ её был монотонен и тих.
— Через семь лет этой веселой жизни и ужинов в Пале-Ройяле, принц-регент почувствовал тяжкое непреходящее похмелье и слабость, ему стали не под силу продолжительные занятия. Прогрессирующая немочь привела к тому, что он в сорок восемь лет превратился в полную развалину, изношенного, помятого, прогнившего насквозь старика, с трудом ковылявшего от кресла до кресла. Иногда он оживлялся, когда ему рассказывали, что королевскому хирургу Ла Пейрони приходится заниматься в основном дурными болезнями его бывших любовниц. Регент, как рассказывает Барбье, претерпел поношение и после смерти. После кончины его тело вскрыли, чтобы, как обычно, набальзамировать, а сердце захоронить в Валь-де-Грас. В это время в комнате находилась датская собака принца, которая внезапно, так что никто не успел вмешаться, схватила его сердце и проглотила почти целиком. Судя по всему, это свершилось во исполнение какого-то проклятия, ибо пёс всегда ел досыта и никогда ничего не брал без позволения. Об этом происшествии старались никому не рассказывать и долго скрывали его, но…