Шрифт:
ЗАМЫСЕЛ И ПРОМЫСЕЛ
ИЛИ
КТО НЕ ИГРАЕТ В КОСТИ
Солнце заглядывало в витражное окно и рассыпалось по столу разноцветными ромбами. В его лучах кружились крохотные пылинки. Постепенно оседая, они вновь взмывали в воздух от малейшего движения.
За массивным столом, подпирая кучерявую рыжую голову, сидел молодой человек. Он переводил взгляд с окна на исписанные листы пергамента, потом снова отворачивался к окну, затем теребил очки с толстыми стёклами, после разглядывал муху, беспечно зазевавшуюся и, вследствие этой рассеянности, оказавшуюся на
Не известно, занимался ли кто-нибудь изучением интеллекта насекомых, но, отдавая должное пленнице чернил, она очень быстро всё сопоставила, и, сообразила, что гусиное перо, несмотря на то, что совсем рядом маячила человеческая рука, представляет куда меньшую опасность, чем чёрная вязкая жижа. Муха шустро выкарабкалась наружу, привела в должный порядок летательные принадлежности и со знанием дела со всего маху влепилась в витраж. Так, едва избежав позорной гибели в чернильнице, она оказалась в одном шаге от славной гибели в оконной раме. Думается, для тех, кто когда-либо заинтересуется умственными способностями мух, данный феномен будет представлять определённый интерес.
Молодой человек встряхнул кудрями, нацепил на клубнеобразный нос очки, взялся за лист пергамента и продекламировал:
– Прекрасна ты, как летней ночи дуновенье,
Ты манишь за собой, лишаешь сна.
Ты, словно райской птицы пенье.
Красива, также, как она.
«Ну что ж, первый катерн вполне удался. Вот только последние две строки… Получается, что она похожа на птицу (или на её пение?). Интересно, а как выглядят райские птицы? Надо бы спросить у магистра теологии Диктума. Надеюсь, смотрятся они пристойно. А что, если они слишком яркие? Ведь это не будет приличествовать даме сердца».
Молодой человек снял очки и потёр глаза. Муха на подоконнике уже очухалась и теперь с упорством одержимого билась о стекло.
«Вот любопытно, – подумал юноша, – Неужели она действительно не понимает, что это стекло? Ведь не может же небо быть таким зелёным! Надо посмотреть, будет ли она врезаться в жёлтый или красный ромб».
Спустя четверть часа наблюдений молодой человек вполне убедился в том, что цвет стекла не имеет для насекомого принципиального значения и теперь размышлял о том, различают ли они цвета в принципе. Потом его мысли перекинулись на щель и были заняты примерными подсчётами того, сколько времени понадобится упорной скотине, чтобы изменить траекторию взлёта и наконец, покинуть комнату. Ещё четверть часа. Когда настойчивое создание всё-таки выбралось на свободу, юноша снова нацепил очки и склонился над пергаментом.
Твой голос – тихой арфы перезвон,
Твоя прельщает милая натура.
Ты слёз моих неслышный стон
............................................
Четвёртая строка никак не давалась. Проблема в рифме. Единственное, что приходило на ум к натура – это структура, фурнитура, архитектура и какая-то дурацкая акупунктура… (И откуда только это вылезло?) Было, конечно, ещё одно слово, гораздо более короткое и идеально ложащееся в размер но… оно абсолютно не подходило в любовный сонет.
– Всё! Хватит!
* * *
Университетская библиотека располагалась в полуподвальном помещении. Серые стены, вечно спёртый воздух и холод, вне зависимости от времени года. По всей видимости, предполагалось, что всё это должно было внушать студентам столь сильную тягу к знаниям, перед которой риск подхватить воспаление лёгких не казался бы серьёзной помехой.
Юноша остановился возле пустующей (как обычно!) стойки и позвонил в колокольчик. Ответа не последовало. Спустя несколько минут молодой человек позвонил снова. Где-то вдалеке, за бесконечными стеллажами послышалось размеренное шарканье, которое, впрочем, очень скоро стихло. И вот, когда колокольчик в очередной раз оказался в руках юноши, перед ним неизвестно откуда выросла тучная фигура, обтянутая серым камзолом. Дополняли портрет три подбородка, монокль и блестящая лысина.
– А! Уважаемый Тутуриний! Я думал, вы меня не слышите и…
– Не надо так нервничать, магистр Щековских, – слова изливались из уст заведующего университетской библиотеки, словно мёд из кувшина. Также тягуче и неспешно. – Я прекрасно слышал вас и в первый раз.
– Многоуважаемый Тутуриний, я бы хотел…
– Современная молодёжь постоянно куда-то торопится. И если бы речь шла о студентах, то оно ещё куда ни шло, но вы же магистр, господин Майнстрем… А раз уж, волею судеб, вы магистр, то…
– Господин Тутуриний, я бы…
– …То, по моему скромному мнению, должны быть более степенным. Что позволено Юпитеру – не позволено быку. Помните?
– Я вообще-то понимал эту фразу несколько иначе, – молодой человек покраснел. – Однако сейчас я…
– Конечно, всякий волен вести себя так, как ему заблагорассудится, но…
– Но, господин Тутуриний…
– …Но согласитесь, если уж и уважаемые магистры, этот оплот благочестия и здравого смысла, эти светила разума и науки, будут вести себя, подобным…
– Словарь! – выпалил, наконец, магистр Майнстрем и спешно отвёл взгляд.
Тутуриний поднял мутные глаза.
– Какой?
– Словарь созвучий!
Некоторое время библиотекарь оставался недвижим, словно сопоставлял собственные физические затраты с их предполагаемым результатом.
– Минуту, магистр, – наконец процедил он.
Библиотекарь солгал. Поиски словаря заняли добрых полчаса. За это время Майнстрем успел досконально изучить все трещины и царапины на стойке, огляделся в читальном зале, где не без удовольствия заметил нескольких своих студентов, погружённых в чтение, а также успел убедиться в том, что свечи, закупаемые университетом, никуда не годятся – на него дважды капнул расплавленный воск. Наконец, за стойкой, подобно горе, снова вырос Тутуриний.
– Ваш словарь, магистр Щековских.
В холодном тоне заведующего библиотекой Майнстрем почувствовал затаённую обиду и поспешил оправдаться:
– Огромное вам спасибо, уважаемый! Вы даже не представляете себе, как помогаете мне!
– Представляю. Ваши сонеты, да?
– О, Тутуриний, вы так проницательны!
– Они никуда не годятся без словаря? Да? – вопрос прозвучал так, словно ответ и не предполагался.
– Господин Тутуриний! Это, в конце концов, не очень… – холодный взгляд полузакрытых глаз библиотекаря заставил магистра проглотить последнее слово.