Занавес опускается: Детективные романы
Шрифт:
— Да, — пробормотала она. — Когда Панталоша сказала, что ничего не писала на зеркале, мне показалось, она говорила правду.
— Слушайте! — с жаром вскричала Полина. — Слушайте все! Спасибо вам, миссис Аллен. Слава богу, хоть кто-то верит моей бедной малышке.
Вера Агаты в невиновность Панталоши была и так уже слегка подорвана, но Агата даже не подозревала, какое потрясение ждет ее впереди.
Из столовой она пошла в театр. Портрет стоял повернутый к стене, там же, где она его оставила вчера. Вытащив картину в проход, Агата оперла ее одним углом о пол, подняла, поставила
Поверх полностью выписанного лица кто-то нарисовал черной краской громадные очки.
Секунд пять ее попеременно бросало то в жар, то в холод. Она потрогала холст. Лицо давно высохло и затвердело. Черные очки были еще сырые. С чувством облегчения — оно было таким сильным, что все в ней перевернулось, как от приступа тошноты, — Агата обмакнула тряпку в масло и осторожно стерла дерзкое добавление. Потом села и стиснула перед собой дрожащие руки. Ни пятен, ни размывов — голубоватые волнистые тени под глазами не испорчены; ни следа грязи на туманном розовом облачке, придававшем выпуклость лбу.
— Боже мой! — прошептала она. — Боже мой! Слава богу!
— Доброе утро, — войдя через боковую дверь, поздоровалась Панталоша. — Мне разрешили еще одну картину нарисовать. Дайте новую картонку и краски, только много. Вот посмотрите. Это коровы с самолетом, я их уже кончила. Правда, красиво?
Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу — Панталоша нарисовала его одной лазурью — летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.
— Здорово, да? — Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. — Это тоже ничего, — сказала она. — Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.
— А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, — наблюдая за ней, сказала Агата.
— Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.
— Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.
— Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать — я его убью!
— Как ты думаешь, кто мог это сделать?
— Не знаю, — равнодушно ответила Панталоша. — Может, Нуф-Нуф?
— Вряд ли.
— Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.
— Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.
— А я не знаю, где ваша комната.
Агата, как могла, объяснила.
— Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. — И Панталоша потопала к двери.
— Да, кстати, — остановила ее Агата. — Ты знаешь, что такое «изюминка»? Когда-нибудь видела?
— Детское печенье? Знаю, а что? — Панталоша оживилась.
— Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.
— Какой звук?
— Неважно, — устало сказала Агата. — Бог с ним.
— Вы сумасшедшая, — коротко заявила Панталоша и ушла.
— Может быть, — пробормотала Агата. — Что кто-то сошел с ума, это факт.
Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.
— Нет-нет, — сердито возразил он. — Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.
— Он говорит, завтра ему очень неудобно.
— Меня это не касается. Позвони снова.
— Хорошо, папочка. — Миллеман послушно кивнула.
Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес — большое темное пятно, очерченное крупными мазками, — четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. «Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, — подумала она. — Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша». Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.
— Вот и я! — закричал он. — О, эта мантия на моих хрупких плечах! О, этот символ высокой трагедии! До чего волнительно и упоительно! Итак, в какую встать позу?
Но Агате даже не понадобилось ему показывать. Крутанувшись на месте, он замер и ловко перекинул плащ через плечо — все, как требовалось. Наблюдая за ним, Агата в радостном предвкушении выдавила на палитру несколько маслянистых змеек яркой алой краски.
Седрик оказался прекрасным натурщиком. Рельефные складки плаща на нем точно окаменели. Агата работала, не проронив ни слова, и так часто задерживала дыхание, что у нее заложило нос.
— Милейшая миссис Аллен, — наконец робко подал голос Седрик. — У меня чуточку свело ногу.
— Ой, извините, — сказала Агата. — Вы просто молодец. Вам, конечно, пора отдохнуть.
Прихрамывая, но все с тем же трагическим видом он спустился в зал и остановился перед мольбертом.
— Как все потрясающе точно. Сногсшибательно! Нет, правда, это же настоящий театр… И Старец, и весь этот кошмарный Шекспир — какой органичный сплав, сколько экспрессии, и вообще! Мне даже страшно.