Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

Сарнов Бенедикт Михайлович

Это мое сообщение Тугодума прямо-таки потрясло.

– Вот это да-а!
– только и мог вымолвить он. Но тут же спросил: - А можно мы подслушаем, о чем он там сам с собою разговаривает?

– Ну конечно, - сказал я.
– Ведь мы, собственно, именно с этой целью сюда и явились.

Гоголь между тем (точнее - тот, кого я позволил себе отождествить с Гоголем) продолжал нервно расхаживать по пустому театральному вестибюлю и, не стесняясь нашим присутствием, говорил, отчаянно жестикулируя:

– Крики, рукоплескания! Весь театр

гремит!.. Вот и слава. Боже, как забилось бы назад тому лет семь-восемь мое сердце, как встрепенулось бы все во мне!.. Я был тогда молод, дерзомыслен, как юноша. Благ промысл, не давший вкусить мне ранних восторгов и хвал... Нет, не рукоплесканий я бы теперь желал: я бы желал теперь вдруг переселиться в ложи, в галереи, в кресла, в раек, проникнуть всюду, услышать всех мненья и впечатленья, пока они еще девственны и свежи... Попробую, останусь здесь в сенях во время разъезда. Послушаю, что станут говорить о моей новой комедии...

Из зала тем временем стала выходить публика.

Вот прошли двое светских щеголей.

– Ты не знаешь, - спросил один у другого, - как зовут эту молоденькую актрису?

– Нет, - отвечал тот.
– А недурна... Очень недурна!

– Плут портной, - сказал третий щеголь, идущий следом за первыми двумя, - претесно сделал мне панталоны. Все время было страх неловко сидеть.

Четвертый - он слегка постарше и поплотнее первых трех - говорил идущему с ним рядом пятому:

– Никогда, никогда, поверь мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как по полтораста рублей роберт он не играет. Я знаю это хорошо, потому что шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.

– Сколько уже людей прошло, - в отчаянии воскликнул Гоголь.
– И все еще ни слова о моей комедии!

Но пара, идущая вслед за поклонниками хорошеньких актрис и любителями карточной игры, говорила уже о только что увиденном спектакле. Судя по всему, это были муж и жена.

– Ну что?!
– в ярости восклицал супруг.
– Говорил я тебе! Как я предрекал, так оно все и вышло! Нашелся-таки щелкопер, бумагомарака!

– О!
– оживился Гоголь.
– Это как будто уже про меня. Надо бы послушать. Но как бы мне их не спугнуть... Стану-ка вот здесь, за колонну. Тут они меня не увидят.

– Вставил, негодник, меня в комедию!
– продолжал тем временем горячиться этот новый зритель.
– Ни чина, ни звания не пощадил! А все эти знай, только скалят зубы да бьют в ладоши!..

– Но это не может быть, Антоша!
– возразила ему супруга.
– Это ведь вовсе не про нас!

– Как не так! "Не про нас", - сардонически усмехнулся супруг.
– А про кого же, матушка, ежели не про нас?!. У-у, я бы всех этих бумагомарак!.. Щелкоперы, либералы проклятые! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех, да черту в подкладку!..

Тут уж даже Тугодум и тот узнал говорившего:

– Да это ведь городничий из "Ревизора"!

– Он самый, - подтвердил я.

– А с ним

его жена, Анна Андреевна?

– Ну конечно.

– Так ведь они же герои пьесы... Как же могли они на ее представлении среди публики оказаться?

– А почему бы и нет?
– усмехнулся я. Но, увидав его растерянное, недоумевающее лицо, сжалился над ним и сказал: - Да, да, ты прав, конечно. В пьесе Гоголя "Театральный разъезд" этих персонажей нету.

– Так как же тогда они вдруг здесь оказались?
– недоумевал Тугодум.

– Не без моего участия, - скромно признался я.

– А-а, - разочарованно протянул Тугодум.
– Значит, это ваша работа... А зачем вы это сделали?

– А разве тебе не интересно узнать, что сказали бы персонажи "Ревизора", если бы им удалось побывать на представлении этой гоголевской комедии? Иными словами, как реагировали бы они, увидав себя, словно в зеркале?

– В зеркале?!
– не выдержал и вмешался в наш разговор городничий. Скажите лучше, в кривом зеркале!

– О, я, кажется, слегка увлекся, - обернулся я к нему.
– Простите меня, Антон Антонович, мои слова предназначались не вам.

– Не беда, - возразил он.
– Я вижу, сударь, вы человек разумный, не чета всей этой шушере, всем этим бездельникам, которые готовы скалить зубы да потешаться даже и над святынями.

– Это вы, что ли, святыня?
– хмыкнул Тугодум.

– Я моему государю верой и правдой... Тридцать лет на службе... разгорячился городничий.
– Ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще, когда будет...

– Это вы-то для отечества?
– снова не удержался Тугодум.

– Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою должность. Мне не за себя обидно, а за мой чин!
– еще больше раскипятился городничий.
– Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего брата, чиновника, срамить позволят! Это, если угодно, в высшем смысле все равно что оскорбление величества!

– Позвольте, - вмешался я.
– Но ведь автор пьесы срамит вас именно за то, что вы плохо служите, плохо исполняете свою должность. Обманываете, воруете, взятки берете...

Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.

– По неопытности. Ей-Богу, по неопытности, - сразу изменил он тон. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.

– Э-э, нет, любезнейший Антон Антонович!
– вмешался в разговор оказавшийся тут же судья Ляпкин-Тяпкин.
– Грешки грешкам рознь... Вот я, например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем? Борзыми щенками!