Западноевропейская литература ХХ века: учебное пособие
Шрифт:
Мотив игры в дартс, как скрытая цитата из Зенона, раскрывает иллюзорность движения, выявляет свойства игры как вневременного пространства, как зоны свободы. Вторжение Эдмондсон раздражает туссеновского персонажа: «Она еще раз попросила меня прекратить игру. Я изо всех сил метнул дротик, который угодил ей в лоб». Эта вспышка насилия является метафорой «убийства времени», из-под власти которого стремится убежать герой.
Роман Туссена начинается и заканчивается одной и той же фразой: «На другой день я вышел из ванной комнаты». Повторение начала в конце романа, рождающее ассоциации со словес-
ными играми Р. Русселя, создает амбивалентный, парадоксальный образ движения застывшей, впавшей в неподвижность стихии банальности.
Роман «Месье» –
Вся его служебная деятельность – это педантичное повторение одних и тех же действий: наведение порядка в собственном кабинете, утренний кофе, просмотр еженедельников и специальных финансовых и экономических журналов, присутствие на совещаниях, прием посетителей. Парадоксальное сочетание бессодержательности служебной жизни Месье и лестных о нем отзывов суггестивно воплощает эрозию смысла.
Сцепление слов и предложений без смысловой субординации придает фарсовую комичность банальным ситуациям. На приеме у врача Месье воспринимает его профессиональные вопросы как вторжение в личную жизнь. Ощетинившись высокомерной враждебностью, он невпопад отвечает: «Мне прилично платят. Пола-
гаю, я зарабатываю вдвое больше, чем вы. Далее доктор Дувр уже ничего не спрашивал». Бессилие слова передать внутреннее эмоциональное состояние выражается в утренней встрече Месье и матери его невесты в неглиже. Пытаясь скрыть свое смущение, мадам Паррен невпопад пролепетала, что «воду надо спускать аккуратно». Эти ответы невпопад, выраженные языком словесных штампов, вызывают ассоциации с «ограниченным диалогом» Беккета, воплощая разрыв мира и человека, слова и его содержания.
Месье – человек играющий. «Жизнь для Месье – детская игра», в которой разыгрываются стереотипы обыденной жизни: роль идеального сотрудника, роль идеального жениха, роль идеального возлюбленного. «Месье смотрел на нее (на Анну Брукхардт. – В.Ш.), смотрел, потом, не поднимая глаз, осторожно приподнял один пальчик, затем другой и наконец взял ее руку в свою». Монтаж банальных клише с цитациями из И. Пригожина (о нелинейной модели мышления), из феноменологии Сартра пародийно обыгрывает идею враждебности мира и разорванности сознания. «В самом деле, по утверждению Пригожина, квантовая теория разрушает представления о том, что физическое описание предмета объективно и отражает свойства системы, независимо от условий наблюдения. Да, но. Рядом с ним на скамейке, вне всяких сомнений лежала рука Анны Брукхардт».
За молчаливой замкнутостью и равнодушием Месье скрывается тот же страх пустоты, «смертельная тоска»: «Прежде он бы с легкостью вообразил, в абстрактной понятной форме, две различные субстанции, не связанные между собой: одна неподвижная – это он сам (Месье не любил суеты), другая – обтекающее его время; теперь же у него вызревала мысль, что никаких двух субстанций не существует – есть лишь один мощный поток, беспрепятственно уносящий его за собой».
Скрытая цитата из «Мыслей» Паскаля пародийно обыгрывает амбивалентность движения / неподвижности и стремление Месье к замкнутому пространству. Для туссеновского персонажа идеальное место, в котором он не ощущал бы движения времени, – аквариум, где «в прозрачной воде перемещались неизменно спокойные существа». Парадоксальное сочетание аллю-
зий с философией Паскаля и стихии банальности заостряет комическую нелепость персонажа: «Желая повысить уровень жизни, Месье теперь чаще обычного проводил время сидя на стуле. Большего он не требовал от жизни – только стул».
Тирания банальности, охватывающая все сферы жизни, воплощается в фигуре соседа Месье – Кальца, беспардонно вторгающегося в его жизнь и навязывающего ему роль личного секретаря, от которого требуется «печатать текст под его (Кальца) диктовку». Кальц – фигура, амбивалентность которой подчеркивается его фамилией и специальностью (минералогией), вызывающими ассоциации с твердостью камня: «Кальц всегда добивался своего». Туссен балансирует на грани насмешки, перебивая текст вводными предложениями типа: «свободу людям доброй воли».
Повторение изначальной ситуации с Кальцем в бесполезных попытках Месье избежать, ускользнуть от тирании банальности создает образ мира, застывшего в своей агрессивной неподвижности. Иллюзорность бегства Месье раскрывается в двойственном характере игры, построенной на парадоксе движения / неподвижности. Энергичное парирование мяча в пинг-понге эмблематически воплощает движение. Последовательное освобождение Месье от социальной маски – «закатал брюки, потом снял часы, чтоб получить секундную передышку», – создает метафору «остановленного времени, возвращения в мир детской беззаботности». Все изображается словно в разгар движения и одновременно застывшим, неподвижным. Чередование движения / неподвижности характерно для повседневности – ее движения в бесконечном повторении.
Аллюзии, интертекстуальная игра, розыгрыши, ирония, суггестия, парадокс в романах Туссена создают образ современного виртуального сознания. Писатель реконструирует форму модернистского метаповествования, сочетая эстетический поиск с онтологическими и экзистенциальными проблемами.
В. Новарина, А. Володин, П. Гюйота, О. Ролен, пройдя через увлечения марксизмом и маоизмом в бурные 60-е, стали приверженцами идей эгалитаризма и космополитизма, так как «никогда насилие, неравенство, голод, а стало быть, экономическое угнетение не затрагивали такое большое количество людей в истории человечества, как в XX веке».
Идеи космополитизма и эгалитаризма в художественной практике этих писателей выражаются в полилингвизме, в формальных играх с языком. О. Ролен в «Изобретении мира» («L'Invention du monde», 1993) смешивает разные языки, оставляя некоторые пассажи без перевода. «Изобрести мир, – считает писатель, – это прежде всего передать его лингвистическое разнообразие, его мультинациональные особенности».
Для П. Гюйота полилингвизм отражает политическую позицию быть на стороне угнетенной и страдающей части человечества. Термин А. Володина «пост-экзотизм», вынесенный в заглавие романа, является метафорой «космополитизма, интернационализма, проигранной борьбы за равенство народов».
Новые повествовательные стратегии этих писателей, сочетающих мировоззренческую ангажированность с эстетикой «гибридных форм», стилистикой гиперболизации и формальными играми с языком, были названы критикой «максимализмом».
Из трагической истории XX века – эпохи войн, революций, тоталитарных режимов, ГУЛАГа и концлагерей – А. Володин, В. Новарина, П. Гюйота, О. Ролен творят свой миф, используя «бутафорскую фантастику» (термин Сартра), магию вымысла и воображения. «Эти писатели становятся создателями новых миров». Их произведения несут на себе отпечаток конца XX столетия, о котором можно размышлять только «в единственном жанре, жанре романа» (Гюйота П.).