Западня
Шрифт:
– Как зовут вашу дочь?
– Что вам нужно от моей дочери?
Это почти мольба. И вдруг понимаю. Он что, решил, будто я собираюсь что-то сделать с его дочерью? И поэтому расспрашиваю о ней? Решил, что дочери что-то угрожает? До этого я бы никогда не опустилась. Но с другой стороны, это хорошо. Решаю не обращать внимания на его скулеж. Похоже, он уже почти дошел до кондиции и скоро я добьюсь чего хочу.
– Вы знаете, что мне нужно, – говорю я. А между строк явно читается: «Дай мне то, чего хочу, и я оставлю твою дочь в покое». Ленцен понял, и я поняла, что он понял. У меня нет времени на угрызения совести.
– Признание, – говорит Ленцен.
Волна адреналина, которая накрыла меня во время схватки с Ленценом и которая в последние несколько минут начала было отступать, вдруг обрушилась на меня с новой силой. Мне стало жарко.
– Признание, – говорю я.
– Но я не понимаю…
Снова здорово? Сколько можно тянуть эту волынку?
– Я помогу вам, – говорю я.
Он растерянно смотрит на меня.
– Где вы были двенадцать лет назад?
Он на мгновенье задумывается.
– В Мюнхене. Это был последний год перед отъездом за границу.
– Вы знакомы с Анной Михаэлис?
В его глазах не отразилось ничего. Абсолютно ничего.
– Нет. А кто она?
Врет. Но я невольно восхищаюсь им. Чертовски хорошо держится, и это ведь под дулом пистолета. Может, он правда не боится смерти?
– Почему вы лжете?
– Хорошо-хорошо, – говорит он. – Дайте подумать. Фамилия мне кажется знакомой.
Что за игру ты ведешь, Виктор Ленцен?
– Готовясь к интервью, я выяснил, что ваша фамилия Михаэлис. Конраде – псевдоним. В честь Джозефа Конрада, вашего любимого писателя, так?
С трудом сдерживаю гнев. Он продолжает свой спектакль.
– Анна Михаэлис ваша родственница? – спрашивает он.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года? – спрашиваю я.
Он растерянно смотрит на меня. Глядя на него, можно даже посочувствовать. Окровавленный, жалкий, шмыгает носом.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года? – повторяю я.
Давить. Изматывать. Сломать.
– Черт возьми, как я могу сейчас это вспомнить?
– А вы постарайтесь, – говорю я.
– Не знаю!
Он снова закрывает лицо руками.
– Почему вы убили Анну Михаэлис?
– Что?
Он вскакивает и отшвыривает в сторону стул. Его резкое движение и стук стула об пол заставляют меня вздрогнуть. Мелькает мысль, что он предпримет вторую попытку напасть на меня, – вскакиваю на ноги и отступаю на несколько шагов. Но Ленцен не атакует, он испуганно смотрит на меня.
– Я хочу знать, почему вы убили мою сестру, – говорю я.
Он молча смотрит на меня. Я смотрю на него. Ничего не чувствую. Все во мне каменное и ледяное, и только пистолет нестерпимо жжет руку.
– Что? Вы обвиняете меня…
– Зачем вы это сделали? – прерываю его я. – Почему Анна?
– О господи, – едва слышно проговаривает он.
Он покачнулся.
– Вы думаете, что я убил вашу сестру, – мямлит он.
Пошатнувшись, он отступает в сторону, хватает воздух ртом. Опускает глаза и невидящим взглядом смотрит в пол прямо перед собой.
– Я это знаю, – поправляю его я.
Виктор Ленцен поднимает взгляд и смотрит на меня округлившимися глазами. Хватается за край стола, отворачивается, наклоняется и начинает блевать короткими судорожными толчками. В ужасе смотрю на него. Он весь в крови, он плачет, он блюет.
Наконец приходит в себя, выпрямляется, кашляя и хрипя, поворачивается ко мне. На верхней губе блестят капли пота. На лице странное выражение побитого ребенка. На мгновение монстр, который все это время сидел напротив меня, превратился в обыкновенного человека, и от жалости у меня засосало под ложечкой. Я вдруг почувствовала его страх, страх за себя, но еще больше за собственного ребенка, – все это крупными буквами было написано на его лице.
Это его лицо. Снова замечаю несколько веснушек. Вдруг представляю, каким он был в детстве. Все еще впереди – и жизнь, и морщины. Эти симпатичные морщины. Ловлю себя на мысли, что это лицо могло бы мне даже понравиться. Это неповторимое ощущение, когда проводишь пальцами по морщинам. Вспоминаю замечательную свою бабушку, ее морщинистое лицо и эти милые теплые складки, когда проводишь по ним пальцами. Лицо Ленцена на ощупь, наверное, совсем другое. Жестче.
Стряхиваю эти мысли. Чем я занимаюсь? Что это за мысли? Я как ребенок, которому хочется погладить тигра в зоопарке, но я давно уже достаточно взрослая, чтобы понять: он запросто откусит мне руку.
Соберись, Линда.
Я не могу себе позволить жалеть его.
Ленцен опять начинает хватать ртом воздух.
– Вы убийца, – говорю я.
Он молча отрицательно трясет головой.
Я в затруднении. Или у Виктора Ленцена нет границы предельной нагрузки, или… но у меня не хватает смелости додумать эту мысль до конца. А что, если эта граница, после всего, что я с ним сделала, Виктором Ленценом уже давно пройдена? И он не сознается по одной простой причине: ему не в чем сознаваться?
Нет!
Я знаю, как опасны такого рода мысли. Надо взять себя в руки. И вспомнить уроки доктора Кристенсена: такие мысли ведут к поражению. Ведь ситуация действует разрушительно не только на Ленцена, но и на меня. Нельзя отступать ни на миллиметр, нельзя проявлять жалость и уж конечно нельзя сомневаться. Я уже зашла слишком далеко, чтобы сомневаться. Виктор Ленцен виновен. И у каждого человека есть своя граница предельной нагрузки. И в случае Ленцена мы просто еще до нее не дошли. Он часто бывал в экстремальных ситуациях. Об этом он сам говорил. Возможно, сейчас самое время предложить ему достойный выход. Простое очевидное решение – во всем сознаться.