Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp
Шрифт:
Деликатные англичане не указывали сроки и обещали не предавать мое дело огласке, однако английскую мягкость восприняли в Москве по-боевому: нечего им, гадам, уступать, пусть уезжает через полгодика!
Работу я свернул довольно быстро и бездельничал, наслаждаясь прогулками по улочкам Пимлико и Челси и созерцаниями картин в галереях, — со стороны можно было подумать, что КГБ командировал меня в Лондон для изучения живописи.
Однако уже через пару недель на приеме в посольстве шеф русского департамента Смит подошел к послу Солдатову и деликатно поинтересовался, не изменяет ли ему зрение и не похож ли тот симпатичный молодой человек, вон тот, уминающий индейку, на того самого… который… о котором в меморандуме? разве он не уехал?
Намек был понят, пенни упало, завертелось по-советски быстрое в таких случаях колесо, и мы мигом снялись с якоря, еле успев упаковать вещи.
Ла-Манш явно злобствовал, корабль качало, я придерживал на вожжах строптивого сына, рвущегося к борту. Катя, гордо подняв голову, молча прощалась с коварным островом, радуясь, что лондонское затворничество завершилось и впереди огни рампы.
Персона же нон грата страдала не от морской болезни, а от полной неясности в будущем. Но дух был тверд: пейте «гиннес», господа, а мы — на Жигули!
Так я стал персоной нон грата. Англия умерла для меня, но не умерла во мне, наоборот, с годами она становилась все ярче и притягательнее, она выплывала в новых деталях и приобретала новые краски. Я все больше любил ее и люблю сейчас как память о молодых годах, прекрасных иллюзиях и серьезных прозрениях. Мой Альбион всегда со мной, я населил его своими английскими друзьями, заполнил его любимыми парками, коттеджами, скульптурами, это Альбион, который нельзя у меня отнять.
Сейчас мне кажется неприличным, что я занимался в этой прекрасной стране шпионажем, и иногда, словно в дурном сне, выскакивают из прошлого двое — Небритый и Мешок, — они грозят мне кулаками и орут: «Ату его, ату!»
В 1965 году Англию постигли две катастрофы: умер сэр Уинстон Черчилль и выслали старлея.
И шелестит в руках газета «Гардиан», и хочется взять зонтик продырявленный и в клуб брести, как прогоревший лорд.
Командировка в суровое подполье, возникшее в памяти у отставника, сидящего в кальсонах у раскрытого окна — со двора веет чем-то очень человечьим, мужик в тапочках запускает турманов, на них, высунув языки, смотрят собаки, грустно и сладко на душе, и хочется поговорить не о сургучных печатях, королях и капусте, а о верных тайных агентах, которых, возможно, и не было
Глостер. Дай руку поцелую я тебе.
Лир. Вытру сначала. У нее трупный запах.
Мерлин Монро
Ровно в шесть тридцать вечера товарищ Майкл любящими руками молодого отца вынул из кроватки сына, хорошо завернул дитя в одеяло, снес в коляску, стоявшую внутри подъезда, и выкатил ее на ярко освещенную Кенсингтон-Хай-стрит.
Гордо выпятив грудь, словно беременная дама, презревшая все вокруг, Майкл покатил коляску по «зебре», не удостаивая взглядом застывшие машины (мелькнула мысль, что на родине уже десять раз сбили бы), въехал в Холланд-парк и начал кружить по нему вместе с безучастным сыном, еще не обретшим боевой дух после сна.
Около Холланд-Хауса, особняка в тюдоровом стиле, — граф Холланд сочувствовал Наполеону и даже построил казармы для французских солдат на случай захвата Лондона — тут ныне жили советские дипломаты, — старлей присел на скамью, умиленно посмотрел на сына и поправил одеяльце, тайком взглянув на часы.
Минута в минуту из-за старых лип вынырнула жена разведчика, верный друг и помощник, и твердой походкой богини направилась к мужу по усеянной листьями аллее.
Службы слежки не хватало не только на жен, но и на самих разведчиков, и потому жен частенько использовали для прикрытия операций.
Движение с коляской несуетливо и создано для разведки: можно поставить или снять сигнал, начертанный мелом на завезенном из Азии кипарисе, или поднять контейнер — смятую пачку «Ротмэна», пролетевшую мимо урны, очень даже удобно с коляской и даже с целым выводком соседских детей.
Но на этот раз феномен коляски призван был убаюкать наружку, Майкл поцеловал жену («Буду поздно, ложись спать», — сказано было тем самым голосом, который заставляет женщину трепетать и представлять мужа, ползущего к доту с гранатой в руке), вышел через парк к метро, проехал до Оксфорд-Серкус, сделал пересадку и вскоре очутился недалеко от Кариендарс-парка, где в машине его ожидал другой ас — товарищ Павел.
Далее начались кульбиты, сальто-мортале и прочие коленца, дабы выявить вездесущий и столь часто невидимый «хвост», затем оставили машину на тихой стоянке около уже опустевшего супермаркета, погрузились в автобус, поменяли его на другой, уже не двухэтажный, а «зеленой линии», и вскоре, счастливые, вышли в Богом забытом районе, куда даже гангстеры не залетали — одни психи и шпионы.
— Тебе крупно повезло, — говорил возвращавшийся вскоре на родину Павел. — Взять на связь Мерилин Монро — это великая честь. Ты знаешь, что во время войны, когда ее муж работал в госдепе, Сталин не начинал рабочего дня без ее донесений? (Цыган кобылу хвалит.)
— Это было так давно, старик…
— Чудак, они оба получили по ордену Ленина, с нею работали только резиденты! (Значит, буду на особом контроле, каррамба!)
— Что-то ты ничего не получил. (Павла передернуло.)
— Если бы муж был жив… если бы она была помоложе. (И ты был поживее.)
— Тогда наверняка ее взял бы у тебя на связь сам резидент, у него, кажется, нет ордена Ленина. (Прислали субчика со стороны, он только глазами хлопал и что-то кудахтал, орден, правда, получил, не Ленина, а помельче, на юбилеи начальству автоматически выделяли.)
Жидко светили газовые фонари, наводя жуть, вокруг было пустынно и безмолвно, только звуки шагов, только невзрачные дома с задернутыми шторами, — не хватало собаки Баскервилей и профессора Мориарти.
Советская дипломатия — это мир во всем мире. 21 августа 1968 года, Дания
Из-за угла выползла тощая фигура, закутанная в плащ, она подходила все ближе и ближе.
— Познакомьтесь, это Майкл, — церемонно представил Павел.