Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp
Шрифт:
После встречи я направился прямо в начальственный кабинет.
— Опять украла? — Он прочитал что-то на моем лице.
— Мне пришлось зайти к ней на кофе, — соврал я.
Он окаменел и оледенел.
— Вы с ума сошли!
— Она купила по дороге ручную швейную машинку, и мне пришлось донести ее до дома.
— Как она себя вела?
— Довольно любезно. Села рядом, налила кофе.
— Не приставала?
— В каком смысле? — Я притворился наивным.
— Ну, положила руку на колено… или еще что… — Он растопырил пальцы (что он имел в виду, до сих пор остается для меня загадкой).
— Поцеловала в щеку. Но по-братски.
— Как так по-братски? — Он начинал превращаться в своего трагического alter ego.
— Просто так, — нейтрально
Он нахмурился и картинно забарабанил пальцами по столу, они были покрыты темными волосами и чем-то походили на извивавшиеся брови-червяки Мишель. Под черепом шла напряженная работа мысли.
— Дело приобретает опасный оборот, — сказал он. — Придется встречи с ней прекратить…
— А как же паспортные бланки? — возразил я, не глядя ему в глаза. — Мне кажется, это преждевременно!
— Давайте не спорить. Когда станете резидентом, будете руководить по-своему. А сейчас идите работать.
Я напустил на себя дымы обиды и печали и направился к двери.
— Интересно, много у нее в квартире пепельниц? — спросил он, словно выстрелил в спину.
— Целая куча, — обернулся я. — Весь дом завален пепельницами.
— Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она — дрянь.
Я взялся за ручку двери.
— А при каких обстоятельствах она вас поцеловала? — вдруг спросил он.
— Когда я уходил. На прощание.
— Слава Богу! — вздохнул он.
Мы оба были счастливы.
Катрин Денев
В «Руководстве для агентов Чрезвычайных Комиссий» несколько коряво: «…для сотрудничества важны личные симпатии к заведующему политических сысков, особенно хорошо, если будет женщина, по заведующий не должен увлекаться из личных симпатий. Она многое может сделать, но нужно быть чрезвычайно осторожным».
Не увлекаться из личных симпатий — это уже не Казанова, а железный Феликс, это уже в духе разведки, те, кто увлекаются из личных симпатий, гибнут, как бабочки на огне: от доверчивости, от интриг вражеской контрразведки, от пьянства, наконец.
«Страсти погубили меня», — сказал полковник Редль перед тем, как пустить себе пулю в лоб.
«Но всюду страсти роковые и от судеб спасенья нет».
Катрин Денев явилась среди шумного бала и, конечно, случайно, но вспыхнула метеором, когда я узнал о ее принадлежности к шифровальной службе. (Эверест для любого разведчика, если, конечно, это не шифры индейцев племени лулу, хотя и их, наверное, для коллекции прихватит служба) [85] .
Действо разворачивалось на приеме, жар шел от разгоряченных тел, пахло дымом и потом, давились у стола с осетром длиною в крокодила — она уронила платок, как ни странно, я поднял (если бы знал о ее профессии, ухватил бы зубами), затем разговорились, она не скрывала своих занятий, похолодел от счастья, быстренько взял телефон и тут же отскочил в сторону, дабы не «светить» сокровище наличием своего присутствия.
85
О шифры! И крутит мозги расшифрованная запись в «Золотом жуке» Эдгара По: «Хорошее стекло в трактире епископа на чертовом стуле двадцать один градус и тринадцать минут северо-северо-восток главный сук седьмая ветвь восточная сторона стрелой из левого глаза мертвой головы прямая от дерева через выстрел на пятьдесят футов».
Несколько дней мучительного выжидания и необыкновенных фантазий, наконец звонок из телефонной будки на окраине города, вкрадчивое приглашение на ужин. Неужели скажет, что занята? И конец мечтам о жар-птице, и снова Казанова пойдет за плугом, разрыхляя сухую землю…
Но фортуна была милостивой, и вскоре, сменив несколько кебов, я ожидал Катрин у ресторана.
На рауте в мельканье лиц я ухватил лишь туманный абрис прекрасной дамы, воображение подняло ее еще до мадонны Рафаэля, в ней все дышало очарованием — видимо, мечты о шифрах рождают в душе нежность.
И когда из «пежо» вышла неимоверно худая, вдвое старше меня женщина с запавшими щеками (на одной красовалось пигментное пятно), чрезвычайно похожая на веселые скелеты из мексиканских гравюр, с огромной копной крашеных рыжих волос, походившей на куст, внезапно выросший прямо из головы, я конспиративно содрогнулся. Открытая улыбка и мутновато-темные глаза, покрытые на белках воспаленными жилками, что наводило на мысль о наркотиках, глаза выпирали из густо напудренного лица, как при базедовой болезни.
О, если бы она была одета в какое-нибудь скромное платьице, ан нет! Дорогое, с какими-то чертовыми кружевами и вензелями, и с головы до ног усеяна бриллиантами!
Мы вплыли в ресторан, и официанты превратились в окаменевшие столбы со сверлящими взорами— ведь не каждый день залетает такая странная пара. Я чувствовал на своей спине буравящие рентгены, я слышал мелкие смешки: с кем же пришла эта экстравагантная старушка — божий одуванчик? с единственным сыном? с верным братом? с партнером по бизнесу? Да бросьте вы, наивные люди, это же дешевка-любовник, который срывает с нее дикую деньгу, бессовестный джиголо, эксплуатирующий богатых вдовушек! Бедняга! Ведь не так легко слышать каждую ночь, как грохочут ее столетние кости… [86]
86
Мой добрый знакомый из семейства Романовых, мило грассировавший и вспоминавший, что матушка не любила рестораны, ибо считала, что обедать на публике неприлично (между прочим, так считали некоторые дикари, зато все остальное делали на виду), даже гордился, что свободное от живописи время проводит и фешенебельном отеле «Дорчестер», зарабатывая на жизнь у милых бабушек, — так что любой труд честен, и если кому-то нравится грохотание столетних костей, а костям нравится грохотать, то в этом, черт возьми, нет ничего предосудительного.
Как я страдал! И, конечно, не только от смешков за спиной, но и от потенциального риска: ведь наша картинная пара отпечатывалась в любых мозгах — невыносимо для разведчика, всегда жаждущего быть незаметным и серым, как кошка ночью.
Катрин блистала умом, жизнь прожила она в одиночестве, которое чувствовала остро, особенно в чужой стране, отсюда и желание общаться с внимательным, чутким, живо реагировавшим на каждое слово советским дипломатом. Политика ее давно не интересовала, секретность приелась, и желание нормально общаться намного перевешивало обычные (и обоснованные) страхи контакта с русскими.
Первый ужин похож на собеседование с абитуриентом, когда важны и анкетные данные, и общий образ, и все видимые и невидимые детали, вспышки улыбки, хмурость лба, количество сигарет (курила Катрин нещадно, причем едкие «Голуаз», я задыхался и попытался укрыться в дыме черчиллианской сигары), число прикасаний к рюмке прелестными губами («пьет умеренно», это для агентурного дела) — первый ужин проходил радостно, как фейерверк. «Я впервые здесь в столице встречаю такого интересного человека…» — это я, с оскалом белоснежных зубов, элегантный, как десять тысяч роялей, не забывавший (к черту официанта!) наполнять бокал французским шампанским «Мумм» [87] .
87
«Мумм» я полюбил заочно, когда в студенческие годы прочитал «Фиесту» Хемингуэя, там граф в сопровождении шофера привозит корзину шампанского, взятого у приятеля барона Мумма, граф расстегивает жилет, поднимает рубашку и показывает шрамы, а потом все надираются. Нога — на курок. И последнее эхо. Последняя пристань, и шепот последний. И глупо, и ветер, и, главное, верно: в Памплону мы больше уже не поедем! Всю жизнь литература играла мною как хотела.