Записки русского интеллигента
Шрифт:
Но вот почему я об этом вспоминаю. Лично у меня к началу войны никаких неисполненных заграничных заказов не было, но целый ряд заказов у других кафедр был сделан и к началу войны заказы эти выполнены не были, они и оплачены не были. Так замечательно то, что после заключения мира, через три-четыре года, немецкие фирмы выслали заказанные им приборы.
Объясняя студентам на лекциях явление конвекции в газах, всегда вспоминаю и привожу в качестве примера одно происшествие. Я как-то купил Митюне красный воздушный шар, шары в те времена всегда наполняли светильным газом или водородом (в Саратове – водородом). Мы с Митюней пристроили к шару бумажную лодку с бумажными пассажирами и забавлялись с шаром, меняя нагрузку, причём, он то упирался в потолок, то плавал в воздухе. Уходя спать, Митюня оставил шар в гостиной с малой нагрузкой, так что он упёрся в потолок. Рано утром Митюня ворвался в нашу спальню и разбудил меня:
– Пусенька, пусенька! Посмотри-ка, что делается с шаром!
И Митюня потащил меня к дверям гостиной. Я увидал действительно презабавное явление: шар за ночь несколько потерял свою подъёмную силу и уже не упирался в потолок, а плавал в воздухе, совершая правильные экскурсии. Он поднимался по теплому зеркалу голландской печи, под потолком, не касаясь его, отправлялся к стене с окнами, там опускался
Другое событие связано с изготовлением аэростата Монгольфье {449} . Это было летом 1911 года, в год рождения Мурочки. Я затеял склеить из папиросной бумаги воздушный шар, который должен был подыматься, будучи наполненным теплым воздухом. Сначала я склеил из папиросной бумаги трёх цветов сравнительно небольшой шар диаметром так 100–120 сантиметров. Мы наполняли его теплым воздухом, держа над керосиновой кухней, и шар поднимался, но объём его был небольшой, и он быстро остывал и подымался невысоко. Такие шары пускают, подвязывая под отверстие зажжённую вату, смоченную спиртом. Но мы не решались пускать шар с огнём: в Дубне было много соломенных крыш. Вскоре шар сгорел на старте, во время наполнения его теплым воздухом.
449
Монгольфье [Montgolfier], французские изобретатели воздушного шара, братья: Жозеф (1740–1810) и Этьенн (1745–1799). В 1783 году они построили воздушный шар, наполненный горячим дымом; первый полёт с людьми состоялся 21 ноября 1783 года в Париже.
Тогда я купил большое количество папиросной бумаги трёх цветов – белую, розовую и голубую – и склеил шар, который в надутом состоянии имел не менее трёх метров в диаметре. При наполнении шар приходилось держать на палке с верхнего балкона. Попробовали наполнять его над керосинкой, но не удалось. Пришлось построить особую печь: в жестяную чашку наливался спирт, а над чашкой ставилась железная труба с пробитыми внизу в несколько рядов отверстиями. Получалась очень сильная тяга. Пламя в трубе прямо гудело.
Для удержания шара в воздухе в правильном положении к нижнему кольцу его была привязана корзиночка, в которую в качестве балласта было положено два яблока. При таких предосторожностях шар совершил два «вылета». Первый раз он поднялся над деревьями и, перелетев большой пруд, опустился. Второй вылет был ещё удачнее. Дул очень слабый ветер, шар поднялся над парком, пролетел над школой и опустился недалеко от погоста.
Оба раза мы пускали шар перед заходом солнца. Шар начинал подыматься в тени от дома и парка, и было очень красиво, когда он, поднявшись выше деревьев, вдруг освещался лучами заходящего солнца.
Приглашение в Московский университет {450}
Со времени смерти П. Н. Лебедева кафедра физики в Московском университете оставалась вакантной. Н. А. Умов [34] и А. П. Соколов давно уже выслужили свои сроки и были заслуженными профессорами, продолжая читать общий курс. Профессур на кафедре считалось две (без профессуры метеорологии, которую занимал профессор Э. Е. Лейст). Одна профессура была замещена по назначению министра Кассо Б. С. Станкевичем. Это был уже пожилой человек. Он выслужил срок в Варшавском университете (там срок был сокращённый) ещё до получения мной кафедры в Саратове и на «пятилетие» оставлен не был {451} . По-видимому, на его место и искали кандидата, когда Лебедев рекомендовал меня в Варшавский университет.
450
У автора – «Рекомендация и конкурс на кафедру Московского университета».
34
Н. А. Умов вышел из состава профессоров в 1911 году, хотя он и без того был уже за штатом. – Прим. В. Д. Зёрнова.
451
Неточность; кафедру физики в Новороссийском (Одесском) университете Борис Вячеславович [у автора ошибочно указаны инициалы – Б. С.] Станкевич (1860–1924) возглавлял с 1908 года вплоть до своего назначения в 1911 году распоряжением министра Кассо на должность профессора физики в Московский университет. Профессорскую же должность в Варшавском университете он занимал с 1891 по 1902 год.
Выйдя из состава профессоров Варшавского университета, Станкевич жил в своем имении где-то в западном крае и был земским начальником. После демонстративного ухода профессоров в 1911 году {452} министр Кассо назначил своей властью Б. С. Станкевича в Москву, хотя профессорский состав пополнялся либо по «конкурсу», либо по «рекомендации». Это же назначение явилось, конечно, одиозным для старой профессуры, и положение Станкевича было неприятное. После революции ему пришлось покинуть Московский университет {453} , как, впрочем, и всем, кто был назначен властью Кассо на место ушедших в 1911 году. В таком же положении оказался и В. В. Челинцев {454} .
452
Имеется в виду отставка 131 профессора и преподавателя Московского университета в знак протеста против опубликования и введения в действие постановления Совета министров «О недопущении в стенах высших учебных заведений студенческих собраний и вменение в обязанность полицейским чинам принимать быстрые и решительные меры против них» (История Московского университета: В 2 т. М., Т. I. 1955. С. 376).
453
Кафедру Московского университета профессор Б. В. Станкевич оставил в 1917 году по собственному желанию, ещё до появления в мае 1917 года известного циркуляра министра народного просвещения Временного правительства А. А. Мануйлова об увольнении с профессорских должностей всех лиц, назначенных после 27 августа 1905 года без представлений факультетов и советов университетов (см.: Предводителев А. С. Годы упадка (1911–1917) // Учён. зап.
454
Профессорскую кафедру и заведывание лабораторией органической и аналитической химии в Московском университете В. В. Челинцев освободил вернувшемуся из Петрограда Н. Д. Зелинскому 14 марта 1917 года, так же как и Станкевич, добровольно, не дожидаясь министерского циркуляра. С 24 апреля 1917 по 1 июля 1918 года в качестве приват-доцента он продолжал трудиться в Москове, после чего вновь был назначен на должность профессора по кафедре органической, неорганической и физической химии, а в 1921 году – заведующим кафедрой органической химии Саратовского университета.
После совершения Февральской революции Станкевич появился почему-то в Саратове в очень жалком виде, и я даже поместил его в Физическом институте. Он прожил здесь несколько дней и отправился в Пермь, где получил кафедру и, проработав несколько лет, там же и умер.
Так вот, одна профессура в Московском университете оставалась вакантной. Сколько я знаю, не то Соколов, не то Станкевич рекомендовал факультету на кафедру физики Н. П. Кастерина, который был профессором в Одессе. Кандидат был весьма солидный, но почему-то члены факультета были против данной кандидатуры и при баллотировке Кастерина провалили.
В начале марта 1914 года я получил от декана физико-математического факультета Московского университета официальное извещение о том, что Станкевич рекомендует меня факультету {455} . Я этим делом, конечно, был весьма взволнован и не знал, как мне поступить. Я обратился за советом к В. И. Разумовскому. Он, хотя ему и жалко было бы со мной расставаться, советовал мне соглашаться на баллотировку.
Я сейчас же отправился в Москву, чтобы ещё раз посоветоваться с отцом и повидаться со Станкевичем и деканом Л. К. Лахтиным (он был моим учителем ещё в пятой гимназии). Со Станкевичем я раньше знаком не был, поэтому в первую очередь я отправился к нему, благодарил его, как говорят, за доверие, но решительного ответа не дал. Потом навестил моего старого учителя Лахтина. Он очень уговаривал меня соглашаться на переход в Московский университет. Я в ответ ему говорил, что меня смущает история с Кастериным, который и по научной квалификации, и по возрасту выше меня, однако факультет его забаллотировал. Лахтин стал уверять меня, что в отношении Кастерина имелись какие-то личные соображения, а ко мне-де отношение совсем другое и можно быть почти уверенным, что факультет отнесётся благоприятно к моей кандидатуре.
455
В письме декана физико-математического факультета Московского университета профессора Л. К. Лахтина от 28 февраля 1914 года сообщалось: «В виду поступившего от профессора Б. С. Станкевича заявления о его желании рекомендовать Вас Факультету в качестве кандидата на вакантную ныне профессуру по кафедре физики, покорнейше прошу Вас о присылке письменного заявления, будете ли Вы согласны на баллотировку на вышеназванную должность. В случае согласия благоволите прислать Ваше жизнеописание и список учёных трудов или самые труды.
Ответ Ваш желательно было бы получить к следующему заседанию Факультета, которое будет иметь место 12 марта» (Коллекция В. А. Соломонова).
После мы долго говорили с папой и, несмотря на то, что предложение перейти в Московский университет было весьма почётно, да и для папы было бы очень приятно, если бы мы переехали в Москву, решили всё же написать официальный отказ. Папа видел, как хорошо ко мне относятся в Саратове. Саратовский университет относился хорошо и к папе – его, по представлению В. И. Разумовского, Совет избрал своим почётным членом {456} . Я только что выстроил новый институт.
Конечно, на кафедру физики в Москве я попадал как младший её член, да ещё надо было подписать обязательство защитить к определённому сроку докторскую диссертацию [35] . Учитывая всю сложность отношений в Москве и моё исключительно благоприятное положение в Саратове, даже и материальное, которое значительно улучшилось с открытием сельскохозяйственного института и женских медицинских курсов, мы с папой и решили, что Москвой соблазняться не стоит {457} .
456
Почётным членом Саратовского университета Д. Н. Зёрнов был избран 31 мая 1914 года.
35
Лахтин уверял, что последнее – совершенная формальность и определённый срок вовсе не обязателен, то же говорил и Соколов. – Прим. В. Д. Зёрнова.
457
Впервые реальная возможность занять кафедру в Московском университете у В. Д. Зёрнова появилась ещё в 1912 году, когда в личной беседе с Д. Н. Зёрновым министр Кассо вдруг неожиданно выразил сожаление о том, что его сын не имеет докторской степени, а является лишь магистром. В противном случае он перевёл бы его своей властью в Москву. У Д. Н. Зёрнова подобное замечание министра, которого иначе как «проклятым цыганом» он не называл, особого восторга не вызвало. В письме сыну от 3 июня 1912 года, касаясь сути своего разговора с Кассо, он недвусмысленно советовал ему не обольщаться данной перспективой: «…перевод в Москву наподобие Челинцева едва ли был бы тебе приятен, да и кафедра-то свободная по теоретической физике, которую ты не возьмёшь. Компания же с Соколовым и Станкевичем едва ли приятна. […] Конечно, перевод в Москву для нас [с] мамой был бы желателен и приятен, но для тебя, при настоящих обстоятельствах, едва ли удобен» (Коллекция В. А. Соломонова).
Отказаться от аналогичного предложения Д. Н. Зёрнов посоветовал сыну и в 1914 году. В письме от 14 января 1914 года он писал ему: «…всё дело становится в зависимость от Станкевича, который, вероятно, идёт навстречу, чтобы досадить Соколову, выдвигающему Яковлева. Таким образом, дело о переходе твоём обставляется неприятными обстоятельствами и, кажется, лучше оставить это, хотя на время и тем более, что пребывание в Саратове тебе, по-видимому, не так уж противно. Что же касается меня, то есть моего одиночества, то, разумеется, оно не может быть решающим моментом. […] Можно будет сказать Лахтину, что в настоящее время ты, во-первых, считаешь более удобным работать на диссертацию в Саратовской лаборатории, а, во-вторых, боишься попасть между Соколовым и Станкевичем, которые ссорятся» (Коллекция В. А. Соломонова).