Записки влюбленного солдата
Шрифт:
Сюзанне, однако, так и не передалось мое волнение, и она по-прежнему четко излагала свои мысли и доводы. Сдерживаться дальше уже не было сил. Я соскочил с лошади, бросил поводья, подошел к Сюзанне, коснулся ее правой рукой, а левой рукой остановил ее лошадь.
– Что с вами? – спросила она.
– Давайте остановимся. Хочу вместе с вами полюбоваться этим прекрасным пейзажем, чтобы он остался в моем сердце и напоминал мне о вас.
– Что ж, поглядим.
Мы остановились у дубовой рощицы и укрылись в тени деревьев, покрытых густой зеленой листвой. Перед нами до самого горизонта простиралась плодородная долина, которую орошали воды Адура. Мы были совсем одни и стояли в полной тишине. Лишь где-то вдали чувствовалось биение жизни, и от этого возникало ощущение, что мы взлетели и парим над бескрайней
Я прижался головой к юбке Сюзанны и, вглядываясь в ее глаза, старался понять, какие чувства волнуют ее душу. Прошло довольно много времени, и внезапно я почувствовал, как в моих жилах закипает кровь, а сам я теряю голову и уже не способен держать себя в руках. Я потянулся к девушке и попытался ее обнять.
– Сюзанна, дорогая!
Но она высвободилась и тронула лошадь, бросив мне через плечо:
– Пора возвращаться.
Когда я вскочил в седло, она уже была далеко, и мне пришлось мчаться во весь опор, чтобы ее догнать.
Я попытался остановить ее, чтобы сказать очень много важных слов, но она пустила лошадь в галоп, и мои слова заглушил грохот копыт наших лошадей, скачущих по затвердевшей на солнце дороге. К тому же она опустила вуаль, и я уже не видел ее глаз.
Только на въезде в город она перешла на шаг.
– Когда вы думаете уезжать? – спросила она.
– Завтра.
– Как, уже?
– Хочу попрощаться с моей матерью.
– Значит, завтра мы вас проводим.
Мой поезд отправлялся в десять часов. В девять часов госпожа Борденав и обе ее дочери повезли меня на вокзал.
Когда мы приехали, на станции уже было не протолкнуться. Приказы о мобилизации направили во все окрестные деревни, и старосты под контролем жандармов и сельской полиции успели выявить молодых людей, не отслуживших положенный срок. В основном это были жители горных селений. Французские солдаты, когда сбиваются в стаю, как правило, веселятся и зубоскалят, но поодиночке они ведут себя как обычные люди. В толпе призывников бросались в глаза баски [35] . Это были мощные, худые, жилистые ребята с добрыми живыми глазами и порывистыми движениями. Их башмаки были покрыты пылью родной земли, а сами они еще не успели отойти от недавних проводов и с печальными лицами, унылые и сосредоточенные, сидели на своих чемоданах и не реагировали на крики и пение местных мальчишек, разгоряченных обуявшим всех энтузиазмом.
35
Тарб являлся административным центром департамента Верхние Пиренеи, расположенного во французской части исторической области Страна басков.
На вокзал явилась разношерстная городская публика, пришли родители призывников и любопытствующие зеваки. Я никому не сообщал о своем отъезде, но вскоре многие узнали, что я ухожу в армию, и все, кто был со мной знаком, принялись говорить мне комплименты. Знакомые и незнакомые люди окружили нас, и в эти последние минуты перед расставанием мне так и не удалось побыть с Сюзанной наедине.
Каждую секунду приходилось отвечать на поздравления и пожимать кому-то руку.
– Молодец, – говорили мне, – ты подаешь всем пример. Каждый француз рожден солдатом.
Я не получал никакого удовольствия от всеобщего внимания, зато Сюзанна была просто счастлива. Она сама отвечала на сыплющиеся со всех сторон вопросы и буквально преобразилась на моих глазах. В какой-то момент она наклонилась ко мне и прошептала:
– Не напускайте на себя такой траурный вид.
– Но мы же расстаемся.
– А что, по-вашему, я об этом не думаю? Но стоит ли выставлять наши чувства на всеобщее обозрение? Наоборот, пусть все видят, что нам весело.
Парочке молодых завсегдатаев ее салона, подошедших к нам с поздравлениями, Сюзанна сказала:
– Вам, господа, следовало бы брать пример с господина д’Аронделя.
И она стала напевать песню «Юноша из Андорры»:
Я молодой призывник…Прозвонил колокол. Пришло время расставаться. Мы пожали друг другу руки. Мне было тоскливо, и она это, конечно, видела.
– Желаю удачи, – сказала она, – сердцем мы с вами.
– Пишите нам, – сказала Лоранс.
Я так и не понял, подействовало ли на Сюзанну мое состояние, или ее подтолкнуло проснувшееся чувство, но внезапно она сказала:
– Обнимемся на прощание.
Но сразу же после этих слов она сменила тон и заявила:
– Торопитесь, опоздаете на поезд. Бегите быстрее. Счастливого пути.
И тут оркестр грянул песню:
Моя дорога лежит на Крит…IV
Наше расставание произвело на меня странное впечатление, которое не рассеялось до самого конца поездки. От природы я не склонен к меланхолии, но, признаюсь, предпочел бы, чтобы проводы были не такими веселыми. Особенно раздражала музыка, гремевшая на вокзале. Она засела у меня в мозгу, и мне никак не удавалось от нее отделаться. На станциях во время остановок сразу бросались в глаза бедолаги призывники. Когда я видел, как они сидят на своих мешках и с печальными лицами ожидают поезд, который увезет их неведомо куда, с моих губ непроизвольно слетал этот дурацкий припев, и приходилось делать усилия, чтобы не запеть: «Моя дорога лежит на Крит…» Но, если бы это и случилось, все равно песню заглушил бы невыносимый гвалт, несущийся за нами всю дорогу от Тарба до Парижа. Наслушавшись Марсельезы и Гимна жирондистов из Бордо, начинаешь понимать, что человеческие голоса способны перекрыть даже гром небесный. Когда мы проезжали вокзалы, забитые солдатами, стоял такой рев, что у нашего вагона дрожали стекла, и, даже когда станция оставалась позади, до нас еще долго доносились звуки воинственных песен. Я и представить себе не мог, что мне доведется столкнуться с подобным беспорядком и увидеть такое скопление людей. Но настоящий кошмар творился на пересадочных станциях. Дело в том, что вся эта орда направлялась не только к восточной границе. На восток везли лишь полки, прошедшие формирование, а одиночки, влившись в бесконечное количество человеческих потоков, текущих в противоположных направлениях, пытались самостоятельно добраться до своих сборных пунктов, причем одни ехали с севера на юг, а другие – с юга на север. Сегодня, вспоминая увиденное мною в те дни, я, как и тогда, безуспешно ищу ответы на давно терзающие меня вопросы: доводилось ли мне когда-либо в жизни встречать такое количество пьяных людей, происходило ли это наяву, и не было ли все это на самом деле ночным кошмаром?
Трудно было представить себе, что теперь эти люди станут моими боевыми товарищами, и с ними мне придется дальше жить бок о бок!
А еще от совершенного мною безрассудного поступка начала страдать моя совесть. Душа моя была бы спокойна, если бы на войну я пошел движимый чувством долга, патриотизмом, убеждениями. Но ведь это было не так! Я решил стать военным из-за любви и только для того, чтобы понравиться Сюзанне. Я собирался сказать ей: «Вот, что я сделал ради вас, ну а что вы готовы сделать ради меня?» Правда, теперь я и сам не знал, на что готова Сюзанна, ведь она не взяла на себя никаких обязательств. Конечно, если бы в тридцать лет я вернулся к ней в чине генерала, как Бонапарт, тогда мы вместе купались бы в лучах моей славы. А если по возвращении я буду лишь капралом или сержантом, а если осколок снаряда срежет мне нос или вырвет челюсть?
На свой поступок я смотрел довольно мрачно. Объяснялось это, разумеется, состоянием тревоги, не отпускавшей меня с самого отъезда, но больше всего я страдал, когда думал о той боли, которую неизбежно причиню моей матери.
Ведь она, бедная, всегда испытывала отвращение к войне и ужасно ее боялась. Что она скажет, узнав о моем решении? Написать ей я не осмелился. Я даже не отправил телеграмму, чтобы предупредить о своем приезде, рассчитывая, что будет лучше неожиданно свалиться ей на голову и уже тогда сообщить эту ошеломительную новость.