Заполье
Шрифт:
— Значит, в партийность опять? Но и без неё, увы, не обойтись — поначалу, хотя бы… С азов снова, с дилетантства приходится начинать нам, что в политике, что в финансах нынешних кромешных… ну, кто я в банковском деле был? А против нас, между тем, западные профессионалы высокого уровня, с опытом многовековым, да ещё в жестко структурированную систему объединенные, с возможностями едва ль не безграничными — поскольку и границ, считай, наших не стало… А что у нас? А у нас всероссийский хам, он же и вор пришёл, воссел во власть, всё подмял под себя. Номенклатура всё та ж, тупая и жадная; и мало того, что всё сдает, перед жидом мировым распростёрлась — она ж еще и в ловушку в уготованную залезла, зелень свою грязную за кордон вывозит, дурында, в чужой карман прячет. Во вражеский — надо ж отдавать себе отчёт!.. А вдобавок, и долгов стране нахватали под завязку, вполне кабальных… ну, не козлы?! Теперь как петрушками вертят ими… — И встал, к окну венецианскому подошёл, пригорбившись,
— Что и делаем, — с будничностью подчёркнутой отозвался он, подтвердил и взглядом, пафос тут был бы совсем уж ни к чему. Не в первый раз предлагался ему этим человеком союз, теперь уж более тесный, — от какого отказаться невозможно потому, хотя бы, что необходим он был и газете самой, делу; да и другого, в чём-либо сомнительного, Воротынцев и не предложил бы, не из тех. Вопрос лишь в том, верить ли ему и насколько верить. Впрочем, и тут выбора, считай, не оставалось, неверие ничего не давало ни Базанову самому, ни делу его, ничего не гарантировало. Что ж, будем верить — с известными себе оговорками, на слова-то, как ещё отец говаривал, мы все горазды. А вот что у него с Мизгирем и какой такой идейной масти кошка меж ними пробежала… Идейной именно, по всем приметам и подсказкам, и всякие там личные симпатии-антипатии и залоги приятельства старого здесь не много значат. Хотя и не без оных тоже, отношения лишь усложняющих. И не ирония даже, нет, но тончайшее это, даже в чём-то аристократическое, пожалуй, к парадоксалисту презрение — показалось, нет? Не показалось, дёргается и Мизгирь.
— Ну, так есть кто там, в соборе этом? Из дельных, понадёжней, да и молчать чтобы умел… Не сведёте?
— Есть, пожалуй… Поселянин, однокашник мой — и, не удивляйтесь, председатель колхоза. Но серьёзен во всём, в знаниях тоже.
— Вон оно как?! — И мгновенно оценил: — Интер-ресная рекомендация… а почему-то верю! Пуд соли-то съели наверняка?
— Да поедено… Кстати, он у себя — тут, недалече сравнительно, тоже взялся церковь отстроить, с тем же Гашниковым, архитектором, — кивнул Базанов на бумаги. Что еще было сказать? — Член правления соборного, свою линию имеет и гнёт. Хозяйство на плаву держит. Ну, резковат в обращении, может… трёпа не любит. А кругозор нешуточный.
— Даже так? Совсем интересно стало! А то эти вечные кандидаты теоретических наук… Ладно, обменяемся человечками, Ничипорыч тоже не сказать чтобы пряник… Ваш — он, как я понимаю, в городе часто бывает? Дайте мой телефон ему, и пусть не сочтёт за труд, позвонит. На нём хозяйство, а я ведь и расхрабриться могу, кредитнуть взаимоприемлемо… Даже на это заурядное дело ныне храбрость нужна, — пожаловался он в манере своеобычной, врозь ладонями дёрнув, — и какое там, к чертям, развитие, инвестиции, какая с ростовщиками реструктуризация долгов, когда слово это верховный наш дебил и выговорить-то даже не может?! Докатились мы до позорища — дальше некуда…
— Дальше? Я так думаю, что вся перестройка с реформами — это лишь последняя стадия застоя, если по-газетному сказать. В зоологический период истории российской влезаем… нет, вползли уже. Об этом, между прочим, и соборяне в споре: далеко ль до упора и скоро, нет ли народ до него дойдёт… И никто не знает, где он, упор. Нет, Леонид Владленович, не скоро дождёмся, по настроенью общему если судить, по интуиции…
— Разве? А девяносто
— Ну, был сброс эмоций — спровоцированный. Причём, плановый, похоже, под контролем полным. Пену эмоциональную сбросили… как с варева кухарка пену снимает шумовкой, так и тут. Сверху; а под ней как варилось, так и варится.
— Н-ну, может, и не совсем… Но похоже.
— Вообще, проблема упора этого, предела — она ложна, по-моему. — Раздраженье хозяина и его заразило, наконец, не хотелось и справляться с ним. — Вот, мол, дойдём — тогда покажем!.. Его может вовсе не наступить, при нашем-то терпенье стадном… в быдлость уйдёт весь протест, как в песок, в обыванье — в первый раз, что ли?! Особенно если по наклонной возьмутся спускать-опускать, чтоб не шибко круто. А дело к тому идёт, про стабильность загугнили. Тупые, а вероятность бунта за них есть кому просчитывать — на Потомаке…
— Положим, нас-то этим не обмануть. Но и нам он, бунт, категорически не нужен! — говорил, ходил от стола к камину с вычурными грифонами, резко перед ним поворачиваясь, искоса поглядывал на него Воротынцев. — Нежелателен со всех точек зрения! Знаем, проходили: пока чернь магазины да склады грабить будет, громить — власть очередные придурки перехватят… А жертвы, кровь, а гражданскую затеют!? Довольно, пора уж и умом брать, эволюцией умной — что, неужто и не хватит нас на это?! Элиту свою, наконец, выстроить, преемственность наладить, ротацию. И вопрос вопросов здесь — как в ней совместить интерес личный с интересом национальным, державным? Как соблазны Запада преодолеть? — И остановился, на каминные часы взглядом наткнувшись. — Но мы ещё поговорим, будет время. И не в «Охотничьем», а в кругу своём, без… нигилизма ненужного. Без доброжелателей. По человечку нам круг свой собирать надобно, по человечку.
— Чего-чего, а доброжелателей…
— Вот именно, — недобро посмеялся тот. — И чем они ближе, заметьте себе, тем доброжелательней…
12
На улице совсем растеплело. Снежок, ночью выпавший, уже стоптался и стаял с тротуаров, а проезжая часть и вовсе суха была, и он не стал торопиться. Устал торопиться, жить в спешке города выматывающей, в суете его и тщете пустого соперничества, по самым ничтожным поводам ощерял человек на человека порченные цивилизацией зубы. И как-то видней, более того — наглядней некуда стало, что как никто средь нынешних раздерганных сословий глуп и внушаем оказался горожанин именно, интеллигентствующий в особенности, методом окучиванья, как картофель, массово полуокультуренный было, но брошенный теперь зарастать чем ни попало, всем дурнотравьем и цветами зла, какие только измыслить может свихнувшийся на вседозволенности знания и прогресса недомерок,еще именуемый по инерции разумом… С какой-то торопливостью, с охотой необъяснимой опускался, деградировал, и куда стремительней, чем сельчанин, собрат его по исторической недоле, некую изначальную русскую трезвость, здравость даже и в пьянстве повальном всё же сохранивший; и в самом городе всё больше проявлялась грубая и грязная, как старые кирпичи из-под штукатурки отвалившийся, материальная подоснова существованья его, механизм довольно примитивный, изношенный, ржою обывания изъеденный донельзя. Нет, пытались и сейчас удержать её, ветшающую плоть надстроечную всякую, сползавшую с громоздкого и безрадостного, как все кости, остова городского, крикливой рекламой хамской и вывесками загородить зияющие смысловые и градостроительные прорехи с порухами, многолетнюю запущенность, дно подвальное смрадное и злосчастных субъектов его, бомжей, на дневную поверхность в какой-то год-другой выползших разом…
А уж не разлитием ли, спросить, желчи страдать стал? Есть и это, не может не быть; но и самоё время будто исходит дурной этой всеогорчающей эманацией, всё горчит, что ни отведай невзначай, ни изведай — не отплюешься, начиная понимать, что даже и случайности в отношении нас не случайны совсем, что — заслужили…
В переходе подземном пели, это он услышал еще на походе, — глухо, как в катакомбах:
Вернулся я на родину…
… И нашей тихой улицы
совсем не узнаю…
Двое их было, один на аккордеоне степенно вёл — средних лет, с красивым и гордым, защитно отрешённым ото всего лицом, к бетонному в грязных потеках потолку обращённым, а другой, молодой еще и со здоровым, даже в полутьме подземелья заметным румянцем, услужливо и с полупоклоном ему подыгрывал на полубаяне, подпевал:
И не скрываю слез…
В ногах у них лежал раскрытый футляр аккордеона с немногими мятыми бумажками на дне, мимо валила озабоченная, задёрганная собственными желаниями и животными комплексами толпа, кидали редко; и он, нагнувшись, положил малозначащий ныне дензнак — хотя стоило бы, по чести-то, тоже просто бросить. Им, певшим о том, чего уж не было, хватало и конкурентов: нищие стояли и сидели у входов-выходов этого на три уличных угла выводящего перехода, калеки, понаехавшие с разгромленного юга азиатки с чумазой ребятней, и лучше было б этим двоим другое выбрать место. Или другую судьбу.