Запрещенный роман
Шрифт:
– - М-м-м...
– - проборматывал Татарцев вступительную часть, -- Рожнов Сергей Христофорович... членом-корреспондентом... м-м... Институт языкознания Академии наук, ученый совет филологического... м-м... Почему не указан пединститут?.. Прокатили на вороных?! Так-так, Горелик жаждет, чтобы ему загнули салазки.
Он щелкнул переключателем, чтоб стало светлее, но плафоны совсем погасли. Зато зажглись зеленые глаза у фарфоровой совы, стоявшей на книжном шкафу.
– - Страсти какие! Как в лесу.
Филологическое образование изощряло способность Сергея прикрывать свой срам --
Истинным был лишь страх: те, кто быстро выдвигают, умеют и задвинуть с такой же быстротой...
В заочную аспирантуру поступил еще до войны: на всякий случай, подстелить соломки. "Защититься"...
Диссертация увлекла его: он попал в руки Сергея Викентьевича Родионова. Подумать только, десятки тысяч людей, живущих у снеговых пиков Центрального Кавказа, не могут выразить письменно своих чувств на родном языке. У целой народности нет ни письменности, ни литературы. Рассказать о прошлом могут только утварь и хитроумные зарубки на деревянных плашках. Он, Рожнов, даст этим людям родной язык, создаст им грамматику!
Рожнов писал кандидатскую пять лет. В горных аулах его встречали торжественно, как Бога, подносили вино в отделанных серебром рогах. Порой он чувствовал себя Прометеем, который должен принести огонь в эти горы. Сергей Викентьевич был убежден, что Рожнов станет его преемником, славой университета, да и сам Сергей начал уже привыкать к этой мысли. Он был счастлив; отец гордился им, говорил, воздев трясущиеся руки:
– - П-перво-наперво, ты будешь независим от Глашки (между собой они звали мать Глашкой). Ты будешь свободен в своих поступках, как Саваоф!..
Рожнов оглядывался на свою жизнь с тоской. Как он мог мириться с чиновничье-комсомольской лямкой? Убивать в себе человека? Какое счастье, что на его пути встретился Сергей Викентьевич!
...Торжественную сессию в честь очередного юбилея сталинской конституции открывал, вместо "скандалиста" Сергея Викентьевича, замминистра Федор Филиппович Татарцев. Рожнов столкнулся со своим старым знакомым нос к носу. Тот не подал ему руки.
– - Ты, оказывается, упорствуешь в своих старых ошибках!
– - сухо сказал Татарцев.
– - До войны стоял на порочных позициях, и сейчас?.. Думаешь, общественность будет смотреть сквозь пальцы на твою многолетнюю объективно диверсионную деятельность против советской науки?
Татарцев ушел, Сергею захотелось вжаться в землю, как во время артиллерийского налета.
Юбилейная сессия, на которую съехалась "вся Москва", продолжалась два дня, Федор Филиппович конфиденциально сообщил ему вечером, что Викентьича...
– - Он провел ребром ладони по шее.
– - Тебе, водяной капитан, предоставляется последний шанс. С нами ты или нет? Или -- или...
Рожнов закрыл лицо руками. "А Леля?"
Выйдя на улицу, Рожнов долго смотрел на старинное здание университета, словно прощаясь с ним.
"Все! Мать права: нельзя тут с открытым лицом, отравленными копьями бьют, как при дворе Тиберия. Тут медная маска нужна, непробиваемая!"
До полуночи он
На другой день, на юбилейной сессии, он сказал то, что от него хотели. "Время выколачивает свою дань", -- утешал он себя словами Сергея Викентьевича, которого уличил "без ненужного пафоса" (это он специально выторговал у Татарцева), уличил в том, что академик низкопоклонничает перед заграницей ("в кабинете стоят бюсты всех идеалистов эпохи -- от Эйнштейна до Менделя") и покровительствует безродным космополитам...
Слова эти были газетным стереотипом времени, и Рожнов считал, что никто всерьез к ним не отнесется. Ничего нового он не открыл, даже про бюсты Москва наслышана.
"Попросили, я и выступил", -- оправдывался он перед самим собой, обнаружив в профессорской, что для одних он более не существовал, другие заглядывают ему в глаза.
Все удавалось теперь без труда...
Окажись диссертация в сто раз хуже, все равно прошла бы "на ура".
На банкете Федор Филиппович с пьяных глаз проговорился: "Была бы погромная ситуация -- будет и диссертация!"
Сергей запомнил эти слова: Татарцев был искренен не тогда, когда говорил, а когда проговаривался.
Вершина была взята. Татарцев объявил диссертацию Рожнова "явлением, горением, борением"... Отныне Рожнову портило кровь лишь то, что возле него существовали еще люди, вовсе на него не похожие. Какие-то довоенные чистюли. Вроде Оксаны Вознюк, которая отказалась заклеймить Викентьича на юбилейной сессии, или Юрочки Лебедева. "А Леля? Неужели не простит?.." Впрочем, реакцию Лели он предвидел: "Строит из себя невинность". Все они такие же, как Рожнов. Все! Или будут такими!.. Чисты только дураки. Повсюду, в любом деле, одно и то же: молоко дают коровы, а ордена получают доярки...
Татарцев опять щелкнул выключателем. Совиные глаза погасли, и снова зажегся жидкий голубоватый свет.
– - М-м... "По 1943 г. на ответственной комсомольской работе. С 1944 г. адъютант командующего. В 1946 г. демобилизовался. С 1946 по 1947 г. снова на комсомольской работе. В 1947 г. поступил в аспирантуру".
Кончив чтение, Федор Филиппович произнес почти с завистью:
– - Неудивительно, что ты шагаешь семимильными шагами, Сергей Христофорович. С такой анкетой...
Их позвали к столу. Ополовинив графинчик водки, закусив золотистыми ломтиками семги, они продолжали беседу.
– - Трудно вам, Сергей Христофорович. Счастье биологам! У них...
– Татарцев поднял руку, сжав ее в кулак.
– - У них Трофим Денисович Лысенко. А у нас, -- он махнул рукой, как тряпкой.
– - Едва доходит до дела, ты да я, да мы с тобой.
– - Он вынул из кармана несколько страничек, сколотых скрепкой.
– - Студенчество рехнулось. Петиция в ЦК. Слышал? Нет?! Сергея Викентьевича наотмашь. Требуют убрать... На, прочти!
Сергей Христофорович читал "студенческий протест", плотно поджав губы, не выдавая, что сам писал его. Подписи позднее выколачивали...