Заре навстречу
Шрифт:
Найдя ее, прочел: "Из большого осла не выйдет слона".
Обидевшись, взял карточку, где за словом «Резеда» было напечатано: "Ворона в павлиньих перьях", вручил ее Леле, сказав громко:
— На, «Резеда»!
Леля прочла, пожала плечами и сказала:
— Во-первых, грубо, а во-вторых, мы с тобой не играем.
А Вовка торжествующе закричал:
— Ага, попался, лицемер! — и объявил всем: — Это я ему послал, а сказал — Леля. Как от других получать — мещанство, а от Лели — ухватил. Даже нос вспотел. Жулик ты, а вовсе не принципиальный.
Что же касается его
Так же было, когда появлялась с колуном Феня. Наколов дрова, Кешка или Гришка возвращались снова к игре, и никто их за это не обзывал кавалерами. Хотелось им доказать свое мужское превосходство или это было чтонибудь иное, Тима определить не мог.
Но когда однажды Толя Асмолов появился на улице, держа под руку какую-то девочку, все ребята, несмотря на то что сзади шла Толина мама, дружно свистели и кричали: "Жених и невеста, жених и невеста!"
С тех пор прошло много времени. Но вот совсем недавно Нина пришла к Сапожковым, чтобы взять у Петра Григорьевича для Савича какую-то бумагу. Проводив Нину до калитки, Тима сказал:
— Ну, пока!
— До свидания, — ответила Нина.
Приятели Тимы в это время сидели на завалинке и внимательно наблюдали за ним. Подойдя к ним вразвалку, Тима, опасаясь насмешек, объяснил:
— Это она к отцу приходила.
Кешка презрительно сощурился:
— А ты что с ней говорил и на нас все озирался, будто боялся, что мы жиганы?
Костя упрекнул:
— Тоже гусь, открыл калитку — и ступай на все стороны, а если ребята с Подгорного ее со спуска пихать будут?
Гришка встал и произнес возмущенно:
— Ее матерью улица называется, а ты мимо нас провел, будто мы буржуев родственники, — и спросил решительно: — Догонишь или мы сами?
Тима сказал растерянно:
— Хорошо, я ее догоню, — и попросил: — Только, если вы сзади пойдете, не кричите чего-нибудь. Она ведь очень гордая.
— Да что мы, варнаки, что ли? — обиделся Костя.
И приказал: — Ступай, нечего из нас чурки строить!
Нина совсем не удивилась и не обрадовалась, когда Тима, догнав ее, запыхавшись, молча зашагал рядом.
Уткнув лицо в меховую муфту и дыша через мех, она искоса поглядывала на Тиму усталыми голубыми глазами, и на ресницах у нее прилипла снежная звездочка.
Когда Нина моргала, звездочка покачивалась, но не падала.
Однажды Тима спросил папу, как делаются снежинки.
Папа очень обрадовался и начал рассказывать, какая это замечательная наука — кристаллография, и даже начертил на бумаге схемы различных кристаллов.
— Вот запомни. Двойник из двух пентагональных додекаэдров. А это гемифорный кристалл обыкновенного турмалина. А это…
— Ладно, — прервал Тима, угнетенный способностью папы на самые простые вопросы отвечать мучительно длинно и сложно. —
Он еще до этого был обижен тем, что папа небрежно сказал про солнце: "Это газообразная масса с очень высокой температурой". Про человеческий копчик папа говорил: "остатки хвоста". Ногти, утверждал он, остатки когтей, и будто бы у человеческих зародышей бывают жаберные щели, словно у рыбы.
— Если ты такое про людей знаешь, — сказал Тима с возмущением, — так лучше ни с кем после этого не здороваться. Раз мы, по-твоему, так сильно похожи на зверей.
Но папа тут же заступился за человека, заявив, что человек — самая высокая форма организованной материи.
Но думать, что ты только материя, хоть и здорово организованная, все-таки тоже было обидно. Ведь все, за что ни возьмись, тоже материя: и грязь, и звезды, и воздух.
После этого разговора с папой Тима уселся перед зеркалом и, глядя в него, думал: "Вот я есть я. А на самом деле выходит, я есть не я, а просто какая-то химия. И что есть в самом обыкновенном кирпиче, есть во мне. И кости во мне из известки, и волосы из того же, из чего рог у коровы, и кровь во мне не кровь, а какая-то жидкость, в которой растворено даже железо, в ней живут всякие мелкие существа, как в бочке с тухлой водой головастики. И это не я хочу поднять руку, а нерв, который вроде струнки должен сначала раздражиться, чтобы я смог поднять руку. И думаю, значит, не я, а какая-то химия в мозгу происходит, и от нее я думаю".
Когда Тима пожаловался папе, что не хочет зависеть от своего организма, а хочет быть сам по себе, папа сказал:
— Пугаться знании могут только люди с рабской психологией. Человек только потому стал человеком, что открыл великую преобразующую и созидающую силу труда и, титанической энергией соединив труд ц знания, не только побеждал природу, но и в борьбе с ней преображал себя.
На этом Тима успокоился и кое-как примирился со столь вначале оскорбительными сведениями о человеческой природе.
Сейчас, глядя на снежную звездочку, медленно качающуюся на упругих ресницах Нины, Тима мучительно вспоминал, как папа называл такую форму кристалла.
Ему очень хотелось поразить Нину загадочным, трудно выговариваемым иностранным словом.
— Ты чего на меня уставился? — спросила Нина.
— Так, — сказал Тима и, не вспомнив названия кристалла, вежливо осведомился: — Тебе доктора велят через муфту на улице дышать? Все кашляешь?
Не отнимая муфты от лица, Нина ответила сурово:
— Когда маму убили, я даже рада была, что я больная и могу вместе с мамой умереть. Ходила босая на крыльцо, чтобы простудиться. Но Пыжов сказал: когда ее убивали, она крикнула офицерам: "Застрелить нас можно, а убить — пет, мы будем жить в наших детях, в людях! Партия бессмертна!"
— Да, они ничего не боятся, — согласился Тима, — и поэтому их застрелить могут, а насовсем убить — нет.
Нина опустила муфту.
— Я теперь себя берегу от всяких болезней, хочу потом быть, как мама. И тогда себя жалеть не стану, — сказала она тихо и похвасталась: — А меня Рыжиков назначил в библиотеку книги выдавать рабочим, и за это еда и деньги мне полагаются.