Заслон(Роман)
Шрифт:
— Нет, завтра рано подниматься, — твердо сказал Марк, — да и Федя мне попутчик добрый!
— Идем, идем, — обрадовался Федор, — вдвоем-то шагать веселее.
— Втроем, — поправил его, накидывая на свои, ладные плечи пушистую дошку, Шура и торопливо пояснил: — Мне в типографию нужно… К секретарю ячейки.
Алеша глянул на него удивленно, но промолчал и склонился над койкой, заботливо прикрывая высунувшиеся из-под одеяла босые ноги братишки.
— К секретарю так к секретарю, — с шумоватой готовностью подхватил Федор. — Так и запишем: нашего полку прибыло! Айдате, хлопцы, за мной. — Они гурьбой вывалились
— Ладно, постараюсь… Шагай швидче, а то всыплют наряд за опоздание.
— И то верно! Ну, Алеша, накостыляй там белым и за меня! — Широко расставляя ноги, Федор зашагал по заснеженному двору, прокладывая тропу, за ним двинулись остальные. В калитке он обернулся. Алеша все еще стоял на пороге, невысокий, стройненький, как девочка-подросток. Он помахал старшему брату рукой и таким остался в его памяти навсегда.
— Эк его задувает! Будь ты неладен! — воскликнул в сердцах Федор, поднимая воротник вытертой шине- ленки. — Сиверко из Якутии, и не задерживают его ни хребты, ни тайга…
— Ой-ой, дует ветер верховой, — притопнул подшитым валенком Марк. Он взял Федора под руку и хохотнул: — Хватай, Александр, бойца с того боку, защитим его своими телесами.
Шура обнял сунувшего голые руки за пазуху народоармейца. Разговор не клеился. Каждый думал о своем: Шура — что уходит, не повидавшись с отцом и не сказавшись матери; Марк прикидывал, хватит ли матери и сестре дровишек до весны и кто накосит им летом сена для Пеструхи, если он к тому времени не вернется; Федор дивился про себя, как незаметно поднялись и выровнялись его младшие братья. «Этак не успеешь оглянуться — и Колька встанет в строй, а давно ли я его манной кашкой с ложечки кормил и Алеше сказки сказывал!»
— Идет коза рогатая, идет коза бодатая… — вырвалось у него вслух, и он покосился на ребят.
— Зовут ту козу генералом Молчановым, — в тон ему отозвался Марк. — Может, мы ей все-таки рожки- то пообломаем! Ну мне сворачивать, ребята. — Крепко, по-мужски, он пожал им руки, погрозил Шуре: — Смотри не проспи завтра! Знаем мы этих секретарей кудрявых и беседы с ними до утренней зорьки! — Он побежал, размахивая руками, вниз по Мастерской.
— Ого… как бы не опоздать, — прибавил шагу Шура.
— Нажмем! — поддержал его Федор и доверительно шепнул: — Ты, если что, к Алешке поближе держись. Эх, не думалось, что и ему воевать придется! Ей-ей, не думалось. Как-то все это враз сотворилось. Ума не приложу: к худу ли, к добру?
— Конечно, к добру! Любой ценой надо вышибать эту белую сволочь! Пускай мы все погибнем, но верь, не топтать им больше амурской земли. Всласть попировали здесь. Хватит. Точка!
— Эх, Шуренок, да разве ж я не понимаю?! — Они стояли перед двухэтажным особняком типографии. Сквозь двойные стекла узких окоп доносился глухой гул машины. В тускло освещенном помещении двигались неясные тени.
— Скажи, которая тебя ждет? — подмигнул Федор. — Жаль, считанные минуточки у меня остаются. Познакомил бы. Я б за ней доглядел…
— Никого у меня не было и нет, — голос Шуры прозвучал неожиданно грустно. — Прощай, Федя, не поминай лихом!
— Зачем «прощай» говоришь? До свиданья, Шурка, до скорого!
— До свиданья, Федя, до свиданья! — Они неловко
Шура вошел в помещение типографии и присел под лестницей на тощий бумажный рулончик. С недавних пор Рыжая работала в наборной, помещавшейся на втором этаже. Вход туда посторонним был строго запрещен. Они виделись не часто, только на собраниях комсомольской организации района. И, как всегда на людях, девушка держалась подчеркнуто беспечно, была насмешлива и несдержанна на язык.
Когда возобновились занятия по военной подготовке, — а проводились они в этом самом здании, — Шура очень обрадовался. Случалось, что обучавший их военному мастерству Василий Садовников, тощий, на редкость деликатный петроградец, закинутый на Амур суровым октябрьским ветром, говаривал в перерыв кому-нибудь из ребят:
— А ну сбегай-ка к типографским, газету свеженькую попроси. Да вежливенько попроси! Не на раскурку, скажи, а для пользы дела. Узнать, мол, хотим, что творится на белом свете.
Но на долю Шуры ни разу не выпало такое счастье. А уж он тогда бы не удержался, взлетел бы по этим гремучим ступеням и… Гудела печатная машина. Шуршала бумага. Наносило запахом типографской краски, клея и керосина. Душное тепло расслабляло, а дома в чистой прохладной комнате ждала с ужином мама…
«А может, Августа уже дома? — тревожился он. — Где она теперь живет? Ой, как глупо, что я ни разу не спросил об этом». — И вдруг… — до чего же легкие у нее ноги, — бежит, беспечно перепрыгивая через ступеньку, дробненько постукивая каблучками. Значит, валеночки поизносились, в ботиночках ходит, а на улице- то декабрь. Шура шагнул из своего укрытия и, прежде чем глянуть в ее лицо, скользнул взглядом, по ботинкам. Сильно поношенные, видимо, купленные на барахолке, не дотянуть им до весны.
Рудых, ты? Почему так поздно? — остановилась на предпоследней ступеньке, смотрела сверху пристально, без улыбки. Не обрадовалась. Нет.
— Ты не подумай, — выдохнул он через силу. — Я только проститься. Завтра утром я уезжаю, Августа. — Он впервые произнес вслух ее имя и удивился, как легко оно выговаривается. Когда он вернется, он всегда будет называть ее только так, и другие тоже: Августа…
— Ты уезжаешь? Завтра утром? Ничего не понимаю! Сделай милость, разъясни толком! — Августа взяла его за руку и потащила на улицу. В свете фонарей выбившиеся из-под платка завитки ее волос казались тяжелыми, будто литыми из золота. — Значит, уезжаешь?
Шура кивнул головой. Странное это было чувство: словно растерял все слова.
— Да. На фронт, — выдавил он сквозь стиснутые зубы.
— Это хорошо, что ты пришел. — Она сжала его руку. — Ты не думай, что я такая… — Девушка сказала это отрывисто, почти сердито, и замолчала.
— Тебе холодно в ботинках? — спросил Шура.
— Нет, я привыкла.
Взявшись за руки, как дети, шли они по большой улице в сторону Зеи, мимо магазинов со спущенными жалюзи, мимо уснувших кинематографов, мимо уютных особнячков с закрытыми на болты ставнями. Шли и молчали. Скрипел под ногами свежевыпавший, нерастоптанный снежок.