Заслон(Роман)
Шрифт:
— Ясно! Ясно! Яснее быть не может! — раздались с мест молодые голоса. Печкин отпил воды и сцепил пальцы рук:
— У Японии, значит, после американских чаев аппетит разыгрался: подавай им Владивосток — они сделают его вольным городом! Рыбку и морского зверя из наших морей-океанов станут до последнего малька вычерпывать, до последнего белька бить, ты слова им не моги сказать. Так?! Требуют подорвать и потопить весь наш флот, военный флот, на нашем Тихом океане и никогда не иметь его более. Этта же… этта же удумать такое! Этта же вам не крейсер «Варяг», а ведь мы его, до сей поры, без слезы петь не можем. Не знаю, как вы, а я вот пою и плачу, плачу и пою. И таких требований, ровным счетом, семнадцать,
«Мобилизация», — запоздало подумал Алеша и огляделся. Вениамин сидел рядом с Еленой, взволнованный, с пылающими щеками. Она взяла его тонкую руку и пожала. Вениамин глазами указал ей на заведующего областным отделом народного образования Харитонова.
Иван Васильевич не спеша протирал стекла очков, в старенькой, перевязанной ниткой оправе. Алеше вспомнился Николаевск, горячий ночной спор с Тряпицыным, пустынные улицы, бешеный, дробивший на Амуре лед, ветер и тоскливое смятение, охватившее его тогда при мысли, что чего-то уже не исправить и не изменить.
— Слово предоставляется товарищу Харитонову.
— В августе этого года, — негромко начал Иван Васильевич, — доблестные части Красной и Народно-революционной армии, в совместных действиях с монгольскими партизанами, разгромили и уничтожили японских наймитов, возглавляемых бароном Унгерном. Кажется, мог бы и микадо и его кабинет призадуматься. А они, через каких-нибудь пару дней, вот такие семнадцать требований предъявили. О них товарищ Печкин сказал, повторяться не стану, а добавить могу. Подмахни эти требования, и станет нашими предками честно добытый, кровью народной омытый, Дальний Восток японской колонией. Мы им твердо ответили: нет, никогда не бывать такому! Наглости же Японии предела не было и нет. Ее представители в гримасе-улыбочке ощерили зубки, с дьявольской невозмутимостью пояснили: «Нет так нет, настаивать не станем, но найдем другое русское правительство, которое с радостью договор этот подпишет». Ясно младенцу, что ориентир у них был на владивостокских белогвардейцев. И теперь вот ноябрь. И что мы видим?! Снова затеян поход на Москву. Тридцатитысячная армия из офицерских чинов и кулацких сынков — чалдон и староверов посажена на коней и в бронированные вагоны. Враг снова топчется на подступах к Амурской области. Было время, он исходил ее вдоль и поперек: выгребал хлеб и сало, свертывая головы и людям и птице, тащил овчинные тулупы и угонял добрых коней. Но не запылают вновь амурские села, не станут рыться на пепелищах обездоленные сироты и вдовы. Да, пришло и наше время брать оружие и отправляться на фронт. И одна нас гложет сегодня забота: оставить на своем месте людей, способных во вражеском окружении отстаивать так же уверенно, как это делали мы, не дарованные, а добытые ценою тяжких лишений и жертв свободы…
Низко склонив темнокудрую головку, быстро строчила протокол глухо покашливавшая и еще более похудевшая Сарра Шкляревская. Мужские лица были сосредоточены и суровы. Речь шла уже не об уходе на фронт, что было делом решенным, а о том, как расставить силы, чтобы оставшиеся видели и знали, что в городе и области твердая рабоче-крестьянская власть.
Составляли список добровольцев. Елена протиснулась к столу записаться одной из первых. Вениамин громко запротестовал. Бородкин обернул все в шутку и передал ручку Алеше… Стало весело и шумно… Расходиться не торопились, будто собралась вместе большая дружная семья и было жаль расстаться хотя бы на короткое время.
Алеша шел домой не спеша, с радостным сознанием выполненного долга, но, когда вошел в свою комнатушку, увидел, что его дожидаются Марк и Шура. Колька уже спал, разметавшись на кровати. Они оба покосились на спящего мальчишку и приглушенно в один голос спросили:
— Мобилизация?!
— Да нет, с чего вы взяли? —
Проснувшийся Колька сердито забубнил, что ждал его к обеду, а теперь пускай ест холодное. Сладко зевнув, мальчишка свернулся калачиком и сразу же заснул. Все трое рассмеялись, и Алеша только сейчас понял, что он очень голоден и взволнован надвигающимися событиями.
Алеша сидел с матерью Шуры в ее маленькой, опрятной столовой.
— Ой, как хорошо, что хоть ты пришел, Алешенька, — вздохнула она. — Все ли у тебя благополучно? Хорошо? Ну и слава богу! Сейчас я напою тебя чайком.
Видимо, Шура еще ей ничего не сказал, и Алеша, боясь проговориться, отказался от чая и хотел идти. Мария Григорьевна всплеснула руками:
— И не думай, и не думай, не пущу!.. — Все, решительно все было как год тому назад, когда он приходил сюда советоваться о Кольке.
— Что же ты стоишь у порога, как нищий? Сбегай на кухню, руки ополосни! — Спорить с этой женщиной было бесполезно. Алеша положил шапку, вымыл руки и присел к столу.
— Вот так-то, милок, будет лучше. — Она ходила, неслышно ступая мягкими войлочными туфлями по белым домотканым дорожкам. Чашки и ложечки мелодично позвякивали от ее легких прикосновений. Из буфета пахло ванилью и домашней сдобой. От всего здесь веяло милым обжитым уютом, которого так давно со смертью мамы был лишен Алеша. Будто угадывая невеселые мысли гостя, Мария Григорьевна певуче рассказывала о своем житье-бытье:
— Времена-то тяжкие пошли: за деньги ничего не купишь. Мы, будто в молодые свои годы, охотой теперь живем. Семен Федорович мой все в тайге пропадает. Волчья этого развелось! Белки, колонка нынче тьма, о косулях я уже и не говорю… Шкурки вот выделываю и сдаю. Охотничий припас на них идет, а за мясо мучку вымениваю. Оно и Шура мог бы кой в чем подсобить, да от ученья отрывать грешно.
Она пошла на кухню. Серенькая книжечка, спрятанная под шаль при встрече, выскользнула из своего укрытия и лежала, распластавшись, на полу. Алеша поднял ее. Это был «Устав Амурского Союза Молодежи». Он положил книжечку на край стола. Мария Григорьевна вошла с кипящим самоваром, маленьким и блестящим, как елочная игрушка, поставила его на край стола, придвинула корзинку с румяными тарочками, наложила в розетку варенья, посмотрела в глаза и спросила:
— А может, Алешенька, скушаешь тарелочку борща?
— Давайте подождем Шуру.
— Да разве я знаю, когда он придет? — вздохнула она и, ополоснув чашки, стала разливать чай. И потчуя Алешу вкусным, с начинкой из черемуховой муки печеньем, и расспрашивая о старших братьях, и советуя держать Кольку как можно строже, — время-то, время какое! — она все вздыхала и, когда он уже собрался уходить, спросила:
— А как тебе нравится, Алешенька, ваш РКСМ?
Алеша ответил, что у Коммунистического Союза Молодежи высокие цели и задачи. Шурина мать страшно разволновалась, лицо ее пошло пятнами, она всплеснула руками:
— Боже ж мой! Да это же политическая организация, Алеша! Пусть политикой занимаются взрослые, а вам, мальчикам, нужно только учиться.
Он возразил, что они уже не мальчики. Мария Григорьевна замахала обеими руками:
— Это вам только кажется!
— Но ведь вы же не возражали, когда Шура состоял в Амурском Союзе Молодежи. А это был переходный этап. Ничто не может находиться в состоянии застоя, а, совершенствуясь, принимает новые формы, — с удовлетворением повторил он услышанные недавно от Бородкина и запомнившиеся ему слова.