Заслон(Роман)
Шрифт:
— Раздели, сволочи, — видимо, приходя в себя, сказал Бондаренко. — И кольт мой взяли, а я его в бою добыл, кольт…
Слова Георгия стали невнятными. Он опять потерял сознание и очнулся уже на мельнице. Лежа с закрытыми глазами, он улыбнулся:
— Раз на мельнице, — значит, я еще маленький. Все хорошо… Просто мне нужно выспаться. Очень хочется спать. А сегодня мне исполнилось девятнадцать. Девятнадцать лет, хлопцы, вашему командиру! — Он вытянулся, гаснущим уже взором глянул в склонившиеся над ним лица. — Теперь уже скоро, — сказал он внятно, и с этими словами
— Никак сон сморил тебя, парень?
Марк вскинул глаза. Лошади стояли. Бородатый возница смотрел на него вполоборота. Над широкими ступенями, робко пытаясь соперничать с луной, чуть мерцала тусклая лампешка Красного Креста. Справа, за решетчатой оградой, шумели серебристыми вершинами тополя городского сада.
— Нет, я не спал. — Он соскочил на землю и подхватил обеими руками вытянувшееся тело Алеши. Оно было легким, податливым и гибким, и все это убеждало, что в нем еще теплилась жизнь.
Марк стал подниматься по каменным ступеням. Лунный свет падал на полудетское лицо Алеши холодно, безжалостно и ярко. Густые тени тополей скользнули по лицу, как тени распада, и вдруг, не ко времени, подумалось, что этому лицу, может, и не суждено повзрослеть.
…Двумя часами раньше перестрелки правым берегом Амура возвращались с прогулки генерал Сахаров и Марина Гамова. В руках генерала была гибкая только что срезанная им лозина. Он похлопывал ею по своим английским крагам, негромко напевая:
Невольно к этим грустным берегам Меня влечет неведомая сила…— Почему я сюда приезжаю, Марина Михайловна, вы должны догадаться сами, — сказал он, приостанавливаясь, и, взяв крупноватую руку казачки, поднес к своим подстриженным и раздушенным усам. — Так редко вижу вас, по, когда это возможно, вознагражден полностью. Я счастлив! Но почему вы никогда не бываете в городе: в кинематографе, в казино?
— Право, не знаю. Я привыкла: мы всегда жили так уединенно, — ответила Гамова.
— Зачем же вам уединяться? — Сахаров глянул ей прямо в лицо своими выпуклыми глазами. — Конечно, я вам верю, что Сахалян не вызывает особого интереса, но… вы могли бы отсюда уехать. Харбин, Шанхай… Токио… Там общество, где вы могли бы блистать, не размениваясь на мелочные заботы. Скажите, о чем вы мечтаете, и я осуществлю эту мечту! Итак, на выбор — Осака, Вашингтон, Нью-Йорк? — Сахаров облизнул губы. — Ведь у вашего мужа чертовски много денег. Я мог бы на него повлиять…
Бледно-розовые губы Марины раскрылись и тихо прошелестели:
— Мне бы в наш Верхне-Благовещенск. Каждый день хожу и на него смотрю. Верите, когда черемуха там цвела, белая, как кипень, места я себе не находила: выйду на берег, упаду и плачу. Машет черемуха ветками, манит меня, зовет! У нас возле школы и дома, на задах, видимо-невидимо ее было… Вплавь бы пустилась, я ведь в девичестве Амур переплывала и сюда и обратно! Ляжешь, бывало, на косе, отдохнешь… Думалось ли тогда, что здесь мыкаться придется?! А теперь, атаман мой говорит, пристрелить могут.
— Верю, — притворяясь растроганным, сказал Сахаров. — Верю и преклоняюсь. Я сам патриот… — он шагнул к Марине, обнял ее за плечи. Гамова глянула на него удивленно, вывернулась, отступила, прижалась к дереву и спрятала лицо в ладони. Плечи ее тряслись. Сахаров не мог понять, плачет она или смеется. Он стал целовать ее волосы и шею.
— Я вам не игрушка, — сказала вдруг, выпрямляясь, Марина.
— Простите, я вас не совсем понимаю, — отступая на шаг, бормотнул смущенно Сахаров.
— Ну, я-то вас распрекрасно поняла: не в ту дверь стучитесь, ваше превосходительство. Вам бы к Хорвату податься.
— О чем вы, дорогая?
— Об этом самом: денежки-то, амурские, что душеньку вашу тревожат, у него, у всероссийского правителя.
— Да что вы говорите? — невольно вырвалось у генерала.
— У него, у него! Через моего дуралея он теперь миллионщиком стал. А Иван человек маленький, что и пристало к пальцам, так уж не про господ, а про свой расход. Поняли теперь? Уйдите-ка подобру!
— Хорошо, я подчиняюсь вашему приказанию, — щелкнул каблуками генерал.
— Нет, постойте! — Марина схватила Сахарова за руку. Ногти ее впились в генеральскую ладонь, другой она охватила его шею и горячо зашептала в ухо: — Забудьте про Приморье, верните нас домой. Ничего не пожалею!.. Я знаю, вам деньги нужны. Много денег… На такое дело я у мужа из сейфа выкраду, подпись его подделаю на чеке, коли на то пойдет. Только верните сначала…
На садовой дорожке зашуршал гравий, не спеша, в развалку навстречу им шел Гамов в распахнутой бекеше и матерчатых, на толстой войлочной подошве, туфлях. На его губах играла благодушная усмешка.
— Ты бы, Марина, кормила нас скорей, — сказал он, беспечно помахивая цепочкой с ключами. — Беги, вели на стол подавать. Да чтобы все кипело, с паром, с жаром, только бы с огня!
— Все у тебя еда на уме, — недовольно поморщилась Марина и заторопилась: — Я сейчас, сейчас… — Она почти бежала по дорожке. Мужчины шли за нею следом, любуясь легкостью походки и очертаниями тающей в синеватом сумраке стройной фигуры.
— Какова? — сказал, посмеиваясь, Гамов. — Это я ее нарочно поддел. Люблю, когда сердится! Королева, а?!
— О, да! Вам повезло, атаман. — Сахаров не нашелся, что еще добавить. Ему вдруг стало невыразимо тоскливо, и он с предельной ясностью ощутил, что, завладей он сейчас не только миллионами Гамова и Хорвата, но и всеми сокровищами Голконды, не вернет он этой женщине кусок родной земли, где она впервые увидела свет и в которой хотела бы покоиться после смертного часа. Сахаров хмурился и смотрел себе под ноги. Под деревьями было темно, и, не видя лица расстроенного генерала, Гамов стал поддерживать его под локоток, опасаясь, что тот может споткнуться.