Заслон(Роман)
Шрифт:
— Да как же я могла возражать, ведь там, в уставе-то, какие золотые слова были записаны! — воскликнула она с горькой обидой.
— Настало, видно, время перейти от слов к делу!
— Да вы что, сговорились, что ли? Слово в слово толмачишь, что и мой Шурка. А совершенствование? Шура-то и Марк смеются теперь над этим. Все твердят о классовой борьбе да о солидарности с рабочими! Я- то загадывала — выйдет мой сын в люди, будет сам себе господин, что ему тогда с рабочими якшаться? А теперь… да что это деется, Алешенька, что?!
И будто приподнялась невидимая завеса, и Алеше стала понятна огромная житейская
О как хотелось Алеше поскорее уйти из этого добротного, с его видимым благополучием дома, где, как во все века и времена, разыгрывается извечная трагедия отцов и детей. А Мария Григорьевна удерживала его своими сильными, округлыми руками и в безысходном отчаянии твердила:
— У отца-то моего, Григория Даниловича, было нас десятеро дочерей да сынов четверо. И все слушались его и маменьку, не перечили словом! А вы?.. да знаю я, знаю, когда это началось, в гамовское восстание, вот когда. Вы еще тогда увести Шурку с собой хотели, да я не дала, уберегла. Не сбили его с панталыку…
— Но разве мы имели право сидеть сложа руки, когда решалась судьба родного города? — сурово спросил Алеша и сам же ответил: — Каждый идет туда, куда велит идти его сердце, без призывов и понуканий!
С минуту она смотрела на него молча, потом сказала печально;
— Хорошо, Алеша, что у тебя нет матери. Я знаю, что это жестоко — говорить так, но она тоже страдала бы, как страдаю я… Ты же знаешь Гамбергов, — у них дом полная чаша, — а Вениамин, вместо того чтобы радовать родителей, повелся бог знает с кем. И жену, стриженую комсомолку, в дом привел, — не спросясь, не благословясь. Думаешь, родителям это легко? Мать-то поплачет — простит, а отец, что и сын, кременной. Живут — как два зверя в одной берлоге. А… как ты думаешь? Это старшенький такое выделывает, а за ним еще двое подрастают, готовься ко всему. А у нас Шура… один, как перст…
— Прощайте! — воскликнул Алеша, не в силах вынести ее слез. — Спасибо вам, Мария Григорьевна, за все, за все… — и он выбежал в холодные сени.
Тоненько и жалобно звякнул в передней электрический звонок. Лия Борисовна возилась на кухне. В столовой шумно играли дети. Лазарь Моисеевич выглянул из кабинета, не спеша направился в переднюю и, что случалось с ним крайне редко, не спрашивая «кто?» — распахнул дверь.
На пороге стояла Елена. Он посторонился, чтобы пропустить сноху в жарко натопленные комнаты, и пристально, и сурово глянул в ее смятенное лицо. Нос молодой женщины покраснел, веки были припухшие, глаза полны непролитых слез.
«Опять поссорились», — со злым удовлетворением подумал старик, но вдруг внезапная тревога сдавила ему сердце. Он схватил Елену за руку:
— Где Бенька? — закричал он хрипло. — Я не вижу сына
— Он идет под Хабаровск, — губы Елены дрогнули и скривились. — Добровольцем, — выдохнула молодая женщина. — Я тоже хотела с ним, а он… — Елена прикрыла лицо концом пуховой шали, послышались всхлипывания. Лазарь Моисеевич смотрел на нее растерянно. Сам не зная зачем, спросил:
— Он у них за главного?
— Нет… Но все равно это ужасно. Жена вдруг стала ему помехой! — воскликнула она с отчаянием.
Старый Гамберг пожевал губами и промолчал.
— Он какой-то одержимый. Уедет завтра, и больше мы его никогда не увидим, — закончила Елена совсем тихо, пытаясь высвободить свою руку из его цепких пальцев.
— Пришлешь его ко мне, когда он вернется, — приказал Лазарь Моисеевич и, шаркая туфлями, побрел к себе.
— Вы ему скажете? Я здесь не останусь… — Елена запнулась и, откинув платок, с надеждой глянула в спину свекра.
— Как только он придет, слышишь? — крикнул он, не оборачиваясь и избегая называть ее по имени, и так хлопнул дверью, что перепуганная Любочка заплакала навзрыд, а мать, вытирая передником руки, прибежала узнать, что с нею приключилось и почему так гневается папа.
Елена прошмыгнула в свою комнату и, бросившись в постель, стала мучительно размышлять, как трудно ей живется в этом большом и скучном доме, где все боятся старика и где без мужа все станет ей окончательно чуждым и постылым. А Вениамин… Небрежно и скупо он дал ей коснуться богатств своей души и уже идет дальше, не ожидая и не ища в ней никаких открытий. Ничего… Да, он оказался неспособным на большую, всепоглощающую любовь. А на дружбу? Вспомнилось, как однажды, — когда он был еще на комсомольской работе, — притушив приспущенными ресницами жаркий и колючий огонек зрачков, он сказал ей нарочито небрежно:
— Следует не забывать и мне самому, что я сын купца первой гильдии. Денно и нощно нужно помнить.
— Зачем об этом помнить? — возразила тогда она. — Ты стал большевиком сознательно и честно, так чего же еще?
— А затем… — как он старательно обдумывал свой ответ, раскуривая папиросу. — А затем, дорогуша, что когда я совершенно забуду об этом, кто-нибудь потеснит меня широким плечом да и напомнит.
И, будто в подтверждение его слов, два-три дня спустя в облкоме она стала свидетельницей глубоко возмутившей ее сцены. Речь шла о трудоустройстве молодежи, и Вениамин сказал Мацюпе, что это дело было пущено на самотек.
— Я плохо заботился о трудоустройстве, — зловеще тихо протянул Петр, — но нельзя же объять необъятное. Пускай я не потянул, я не снимаю с себя ответственности. Но ведь даже ты, Гамберг, не смог бы помочь мне в этом, потому что рыбные промыслы твоего папаши находятся теперь не в его руках. Не так ли? Вот и посуди… Трудоустраивать-то было некуда!
— Что ты колешь мне глаза отцом? — взвился Вениамин. — Как будто люди вольны выбирать себе родителей! — Он тогда дал блестящий отпор Мацюпе. Но такие наскоки могут повториться до бесконечности и другими. Да, Вениамин умен и самолюбив, но он честен. Так почему они не могут и дальше идти плечом к плечу? Ведь она-то всегда его понимала, — он и сам не раз говорил об этом, — и он дорог ей, как никто на свете. Елена сунула голову под подушку и горько, безудержно разрыдалась.