Заслон(Роман)
Шрифт:
Августа вдруг спросила:
— А Бородкин? Он что — тоже?
И тогда Шура понял, что он мог бы и не приходить.
Рослый, румяный человек, конфузливо обнимая плачущую жену и ребятишек, — люди-то, люди-то смотрят, — сказал, как-то по-особенному четко напирая на «о»:
— Эвон нас армия какая! Да ежели по каждом будут так-то слезы лить, полный паровозный котел слезы той наберется. А машинисту по теперешним временам в дровах нужды больше! Ну будет, будет тебе, Таня! Береги ребятишек. А я, может, к Новому году домой обернусь.
— Дай-то бог, дай бог! — подняла к нему заплаканные глаза
— Нечего тут глазеть, ребята, — растроганно сказал черноусый Кошуба, — дело житейское… — Он извлек из туго набитого мешка медный солдатский котелок: — Сбегай-ка, Николай, добудь кипятку!
Брат его жены Николай Шастин, худой, голенастый, с горящими черными глазами на бледном лице, побежал вдоль состава, размахивая котелком.
— Болен парнишка-то, Лука Викентьевич, — сказал, глядя ему вслед, Харитонов. — Отговорил бы ты его сниматься с места. Не на прогулку ведь собрались.
— Разве не говорено? — встрепенулся Кошуба. — Осталась теща с кучей ребятишек, он-то самый старшой, да у моей Раечки на руках двое.
— Молодая, говорят, у тебя жена, Викентьевич?
— Да уж куда моложе: двадцать два годочка стукнуло. Сам-то я был уже в летах, как поженились. — Кошуба отошел от Ивана Васильевича и задумался. Вернувшийся Шастин мрачно сообщил, что кипятку на станции нет, и полез на верхнюю полку.
Паровоз свистнул. Женщина на платформе вздрогнула, прижала к себе детей. Федор вспрыгнул на подножку вагона и сделал пальцами козу. Ребятишки засмеялись, улыбнулась и Таня. Он быстро шагнул в вагон.
— Принимайте нового бойца, — сказал он, взяв под «козырек» шапки-ушанки, и шутливо отрекомендовался: — Федор Яковлевич Потехин, Свободненский коммунист, из крестьян Нижнегородской губернии Ардатовского уезда Хрипуновской волости, деревни Билейко, 41 года от роду, бывший сормовский рабочий. Ну, кажись, выложил все!
— Что ж, — откликнулся командир территориального отряда Тимофей Матвеев, — ты, Федор Яковлевич, промеж нас, выходит, самый старый. Кидай свой мешок на лавку, не гостем, хозяином здесь будь!
Следом за Потехиным в вагон ввалилось еще несколько человек. Один из них ткнул в руки Кошубы какую- то бумажку. Лука Викентьевич, напрягая зрение, стал вчитываться в нечетко отпечатавшиеся слова и, как бы проверяя себя, выговаривал их вслух:
«Предъявитель сего Высоцкий Иван командируется в город Благовещенск в распоряжение облкомпарта по мобилизации, согласно телеграмме за № 4778 от 5.XII с. г. в числе пяти мобилизованных коммунистов. Товарищу Высоцкому разрешается иметь при себе всякого рода оружие и патроны. Ответственный секретарь Бочкаревского укома РКП(б) А. Сердюк».
Кошуба подкрутил ус и передал бумажку комиссару отряда Бородкину. Тот пробежал ее глазами, сложил вдвое и вернул парню в потертой шинели и ботинках с обмотками.
— Пятеро вас, говоришь? Ну вот что, ребята, те, кому удалось сюда залезть, оставайтесь с нами, а кто еще на подходе, пусть идут в соседний вагон, там просторней.
— Значит, в Благовещенск ехать не нужно? — уточнил Высоцкий.
— Выходит так, раз территориальный отряд к вам самим подъехал.
— Ладно, черти, оставайтесь, — прозвучало снаружи скорее насмешливо, чем с обидой. — От Илюшки всем низкий поклон!
Дверь вагона захлопнулась.
В вагоне стоял приглушенный говор. Кошуба докончил свой рассказ про тыгдинского парнишку Сметанина, как тому удалось спастись от японцев, бежать из- под расстрела. Помолчав, он обратился к листавшему потрепанную записную книжку Бородкину:
— Что-то поезд ползет, как черепаха, ты бы поинтересовался, Саня.
Сунув в карман книжку, Бородкин побежал к машинисту и попытался выяснить, не заночуют ли они среди бескрайней амурской степи. Бывалый машинист, тая тревогу, отводил глаза и заверял, что ничего такого не случится.
— От Бочкарево всегда ползем, как в гору, а уж от Завитой, как подкинем дровишек, завей горе веревочкой! — И тут же торопливо попросил: — Только вы уж, ребята, подсобите.
— Да мы тебя завалим дровами, довези до этой Завитой!
Синели снега, и, как всегда в сумерки, вдали от людского жилья было бесприютно и немного грустно. Ни огня, ни черной хаты, ни полосатых верст. Лязгают пастью голодного волка буфера. Гудят рельсы. Не оглядываются амурцы назад, не пытают судьбу о завтрашнем дне. Может, смерть притаилась там, за первым поворотом? Где бы ни был русский человек, беда ли его настигла, заполонила ли неуемная радость, всегда у него есть в запасе заветная, доходчивая до сердца, простая и живительная песня. Сидя тесно, плечом к плечу, и коротая долгий декабрьский вечер, пели песни и тербатцы — так теперь называли себя бойцы территориального батальона.
В пути не стояли, но до Завитой добрались только на вторые сутки. За ночь народа в вагонах поприбавилось. Мобилизованные коммунисты и добровольцы подсаживались чуть ли не на каждой остановке. В Завитой тоже поджидали поезд четыре человека. Их старанием и легли почти у самых рельсов длинные лиственничные стволы, облепленные снежными комьями.
Тербатцы высыпали из вагонов. Зазвенели пилы. Застучали топоры. С рук на руки стали передавать в паровоз и вагоны пахнущие смолкой и морозом колотые дрова. Растопили печурки, вскипятили чай, напекли картошки, и снова как-то само собой возникла и поплыла по вагону песня:
Кто-то сделал глубокий надрез на березе, Просто так долбанул топором и ушел, —начал негромко Шура Рудых.
И бегут по коре ее светлые слезы, И дрожит от комля до вершины весь ствол, —вступили задумчиво Алеша и Марк.
Над ее головой пролетают свободные птицы, И подснежник у ног ворошит прошлогоднюю прель. Истекающей соком прозрачным, сегодня ей снится Вот такой же далекий, как юность, апрель. Он лежал головой на корнях у нее, у березы, Партизан наш амурский, боец молодой. От багульника сопки тогда были розовы, По вершинам их месяц гулял золотой… —