Затем
Шрифт:
В конце концов томимый скукой, Дайскэ почувствовал, что необходимо развлечься, просмотрел в газете объявления о разных зрелищах и решил пойти в театр. Но по дороге раздумал и пошёл к товарищу по университету, жившему на улице Морикава. Этот молодой человек по окончании университета не захотел стать преподавателем и, сколько его ни предостерегали, занялся литературой, делом весьма ненадёжным. Три года прожил он в безвестности, перебиваясь случайными литературными заработками. Однажды он даже уговорил Дайскэ написать что-нибудь для одного журнала. Дайскэ написал, и довольно неплохо, однако написанное месяц валялось на книжных прилавках, а потом словно в воду кануло. После этого Дайскэ зарёкся браться за перо, хотя Тэрао — так звали
Через парадный ход Дайскэ прошёл в гостиную. Тэрао сидел посреди комнаты за лакированным столиком, повязав голову платком в виде жгута («Болит голова», — объяснил он), с засученными рукавами, и писал статью для «Тэнкоку бунгаку».
— Если помешал, зайду попозже, — сказал Дайскэ.
— Можешь остаться, — ответил Тэрао, — я с утра сижу, уже заработал две с половиной иены. — Сняв с головы повязку, Тэрао завёл разговор и с первых же слов чуть ли не с пеной у рта стал поносить японских писателей и критиков, Дайскэ слушал его с интересом, а сам думал, что Тэрао вымещает на других досаду за собственные неудачи. Тем не менее он посоветовал:
— А ты напиши об этом.
— Э, нет, нельзя, — засмеялся Тэрао.
— Почему же нельзя?
Тэрао помолчал, а потом объяснил:
— Я о многом написал бы, если бы жил как ты, не нуждаясь. Но ведь надо есть. Впрочем, эта работа в журнале тоже не бог весть какое занятие.
— Не важно, — подбодрил его Дайскэ. — Главное, старайся.
— Как это не важно? — возразил Тэрао. — Мне хотелось бы заняться чем-нибудь настоящим. Может, дашь взаймы? Я попробую.
— Научись раньше серьёзно относиться к нынешней своей работе, тогда дам, — поддразнил приятеля Дайскэ и ушёл.
Он дошёл до Хонго, испытывая ту же неодолимую скуку. Чего-то ему недоставало. Желание ещё кого-нибудь навестить больше не появлялось. Он прислушался к самому себе, и вдруг ему показалось, что всё его тело заполнено огромным больным желудком. Он сел на трамвай и, пока ехал, при каждом толчке явственно слышал, как бурлит в животе. В четвёртом часу, едва волоча ноги, он приплёлся домой. У входа его встретил Кадоно.
— Только что приходил нарочный из большого дома, принёс письмо. Я расписался в получении, а письмо положил на стол в кабинете.
Письмо принесли в специальной старинной шкатулке с красной лакированной крышкой, на которой не было никакой надписи, даже адреса. На кручёном бумажном шнурке, пропущенном через латунные колечки и завязанном узелком, вместо сургуча была метка чёрной тушью. Дайскэ тотчас догадался, что письмо от невестки. Она любила всё старинное, и эта любовь проявлялась иногда самым неожиданным образом. «Сколько ненужных хлопот», — думал Дайскэ, пытаясь концами ножниц развязать узелок.
В отличие от сложной упаковки, само письмо оказалось против ожиданий деловым и лаконичным. «Мне очень жаль, — писала невестка, — что в тот раз я не смогла выполнить вашу просьбу, да ещё наговорила вам много лишнего. Прошу вас, не думайте обо мне дурно. Всю сумму, которую вы просили, одолжить не могу. Посылаю двести иен. Отнесите их, не мешкая, вашим друзьям. Только помните, что делаю я это втайне от мужа, А теперь вот вам «задание на дом»: хорошенько подумать о женитьбе и дать ответ».
В письме Дайскэ нашёл чек на двести иен и, глядя на него, почувствовал себя виноватым перед Умэко. В тот вечер перед его уходом она спросила: «Значит, деньги вам не нужны?» — заронив тем самым в его душу надежду, хотя вначале наотрез отказалась выполнить его просьбу. Видимо, пожалела его и не могла оставаться спокойной. Слабость и доброта — прелестные женские качества. Однако тогда у Дайскэ не хватило духу воспользоваться ими, и, прощаясь, он ответил: «Нет, не нужны. Как-нибудь обойдусь». Сочтя его ответ чересчур холодным, Умэко, привыкшая действовать смело и решительно, почувствовала себя уязвлённой, и в результате появилось это письмо.
Дайскэ тут же написал ответ с изъявлением самых тёплых чувств, на какие только был способен. Он и в самом деле ни к кому ещё не испытывал такой благодарности, ни к брату, ни к отцу, не говоря уже о людях посторонних. А в последнее время и к самой Умэко.
Может быть, не откладывая, пойти к Митиё? Но двести иен — всего половина. Ни то ни сё. Уж не могла Умэко дать всю сумму, раз всё равно решилась. Вот тогда бы она действительно его выручила. Но эта мысль мелькнула лишь в тот момент, когда он вспомнил про Митиё. Он был убеждён, что при всей своей решительности любая женщина, когда речь заходит о чувствах, обычно занимает половинчатую позицию, и потому ни капельки не обиделся на Умэко. Напротив, в этой половинчатости Дайскэ видел гибкость, по свойственную мужчинам, чересчур прямолинейным в проявлениях сочувствия. Поступи так отец, Дайскэ счёл бы это его необязательностью в делах и не испытал бы ничего, кроме неприязни.
Не ужиная, Дайскэ снова вышел из дому, прошёл по улице вдоль Эдогавы, потом через мост и очутился на другом её берегу. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Он поднялся к храму Дэндзуин и между храмовыми постройками увидел высокие заводские трубы, из которых прямо в затянутое облаками небо шёл чёрный дым. Трубы показались Дайскэ убогим существом, которое задыхалось, цепляясь за жизнь. Невольно в памяти всплыл живущий неподалёку Хираока. И, как всегда в подобных случаях, отвращение к уродству взяло верх над состраданием. В этот момент Дайскэ почти забыл о Митиё, да того были ему омерзительны расползающиеся в воздухе жалкие клочья дыма.
Сквозь дверную решётку Дайскэ увидел в прихожей женские сандалии на толстой подошве и открыл дверь. Из внутренних комнат, шурша шёлковым кимоно, вышла Митиё. Она поклонилась, не сразу признав Дайскэ — так темно было в тесной прихожей, но, услышав его голос, тихо проговорила: «А я думаю, кто бы это мог быть?» В сумраке Митиё показалась Дайскэ ещё прекраснее.
Хираоки дома не было. Но Дайскэ не знал, лучше это или хуже. Митиё держалась, как всегда, спокойно. Не зажигая лампы, они сидели в комнате вдвоём. Служанка тоже ушла, как сообщила Митиё, да и сама она не так давно вернулась, ходила по делам, здесь неподалёку, и только сейчас поужинала. Потом она заговорила о Хираоке, но ничего нового к тому, что Дайскэ уже знал, не прибавила. Мужа вконец измотали хлопоты, но вот уже целую неделю он почти не выходит из дому, жалуется на усталость, много спит. Или же пьёт сакэ. А стоит кому-нибудь зайти, снова пьёт, ещё больше. Стал раздражительным, всех без разбора ругает.
— Раньше он таким не был, — проговорила Митиё, как бы ища сочувствия.
Но Дайскэ молчал. Вернулась служанка и стала чем-то греметь на кухне. Спустя некоторое время она внесла лампу на бамбуковой подставке и, закрывая фусума когда выходила, украдкой взглянула на Дайскэ.
Дайскэ вынул из кармана сложенный вдвое чек и положил перед Митиё.
— Госпожа Хираока, — он назвал её так впервые, — вот деньги, которые вы просили.
Митиё ничего не ответила, только взглянула на Дайскэ.