Зауряд-полк (Преображение России - 8)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

И Полетика не без видимого удовольствия следил за раскидистым сочным розовым цветком, появившимся вдруг у него на груди, как раз под бородою; но в это время разъяренно подошел Генкель.

– Вы... вы что же это, прапорщик, уходите куда-то с дежурства?.. Вы... вы за цветами какими-то, а тут... тут... денежный ящик... часовой...
– Он положительно задыхался.
– Под суд! Под суд можете угодить за это!

Он был багровый, его щеки тряслись, и Ливенцев, заметив это, сказал то, что подумалось:

– Вредно вам волноваться при такой тяжелой

комплекции. И совершенно лишнее из-за таких пустяков...

– Прошу... Прошу меня не учить, не учить!
– совершенно бешено крикнул Генкель.

– А почему это вы на меня так кричите, а? Почему?
– очень удивился, больше удивился, чем обиделся, Ливенцев.
– Как смеете вы на меня кричать? Вам нужны деньги из ящика? Так и скажите. Пойдемте к денежному ящику, я допущу вас к нему.

Сознательно на слове "я" сделал он сильное ударение.

– Да, вот... вот, в самом деле... Прапорщик дежурный теперь налицо, теперь пойдемте за деньгами, - бормотал торопливо-примирительно, может, чувствуя неловкость перед писарями, Полетика и первый пошел к тому самому часовому со сладкими для мух сапогами; за ним двинулся Ливенцев, а только сзади него, как будто раздумывая еще, доставать ли деньги, или идти писать рапорт, подошел к ящику сам Генкель.

Необходимый по гарнизонному уставу ритуал вскрытия денежного ящика был соблюден, Генкель взял нужные ему деньги, но, отходя, сказал Ливенцеву:

– Нет, этого дела я так не оставлю, - нет!

А Ливенцев, намеренно стараясь не обращать на него внимания, говорил Полетике:

– Эти хризантемы почти не пахнут, но есть индийские хризантемы: те имеют запах чрезвычайно сильный и приятный. А ведь большинство духов, - дамы этого не знают, - делаются искусственно из такой вонючей штуковины, как нефть, или даже из каменного угля.

– Ну, вы тут мне черт знает что! Из какой там нефти!
– не знал, как это принять, просто за шутку или за непристойную шутку, Полетика, а Ливенцев убеждал его:

– Уверяю вас, сущая правда! Даже могу вам принести книгу об этом и показать, что это за химия.

Вскоре после этого Ливенцев и был назначен на охрану туннелей и мостов. Для него ясно было тогда, что это - дело Генкеля, который хотел упечь его на беспокойную, как он думал, должность, а может быть, имел в виду и то, что, будучи в отделе, прапорщик реже будет появляться в штабе дружины, меньше будет вмешиваться в ее распорядки и меньше будет замечать из того, что делается в ее мастерских для имения Генкеля, так как Ливенцев был единственный в дружине, не дороживший жалованьем, не нуждавшийся в службе, поэтому не считавшийся и с Генкелем, у которого, как все уже убедились, была наверху сильная рука.

Кароли продал уже свой выезд и отправил в Мариуполь жену, и теперь и он и Мазанка большую часть жалованья отправляли домой и так же, как Пернатый, или Урфалов, или Миткалев, высматривали в "Своде военных постановлений" основания для каких-нибудь надбавок содержания, набивались на командировки, обеды брали с солдатской кухни, лицемерно находя

их очень здоровыми для своих желудков; заняли даже под квартиры какие-то домики, расположенные около казармы и принадлежавшие тоже военному ведомству, чтобы сэкономить что-нибудь и на этом, потому что все дорожало, не одна только колбаса.

Когда случилось как-то зайти Ливенцеву к поручику Кароли и, угощаясь у него чаем, положить по привычке три куска сахару в стакан, грек пришел в неподдельный ужас:

– Накажи меня бог, я не знал, что вы такой кислый, что целых три куска сахару кладете в стакан!.. Я этот сахар еле нашел в одной лавчонке на базаре, а в порядочных магазинах - ни шиша нигде!.. Вот как теперь стало!.. Спрашиваю там одну стервочку в лавке: "Почему же сахар какой-то грязный?" "А это, говорит, кошка наша как раз на мешке с сахаром окотилась". И вот, видите, взял и за такой спасибо сказал!

Конечно, Ливенцев с таким сахаром чаю пить не стал и потом у себя подозрительно присматривался к каждому куску в сахарнице: не в той ли лавочке на базаре купила сахар и Марья Тимофеевна?

Генкель тоже занял целый домик, хотя он был бездетен и, кроме жены, под стать ему тяжелой женщины, у него никого не было, и, кроме сигар, не замечалось слабостей, требовавших больших расходов, однако оттяжка расплаты с подрядчиками вызывалась, конечно, тем, что деньги из денежного ящика часто попадали совсем не туда, куда нужно им было идти. Были ли на имении большие долги, прикупал ли он к своей земле еще земли, вводил ли какие-нибудь дорогие новшества, но деньги явно для всех в дружине шли куда-то не по назначению, и однажды, когда Генкель шел по улице, сопровождаемый фельдфебелем Ашлею, человеком значительной силы, его встретил поставщик мяса Ашкинази и неотступно требовал денег за истекший месяц за мясо.

Дело было на улице, и Генкель, рассвирепев, крикнул Ашле:

– Бей его, сукина сына!

Ашла советовал Ашкинази отойти от греха, но тот не отходил.

– Бей, тебе говорят!
– толкнул Ашлу Генкель.

– Делай все, что начальник прикажет!
– сказал Ашла, ударил Ашкинази и свалил его с ног.

Ашкинази подал жалобу Полетике, но Генкель представил дело так, что избитый подрядчик оказался виноват чуть ли не в оскорблении всей русской армии. Полетика посоветовал Ашкинази удовольствоваться тем, что деньги ему непременно на днях уплатят, и дело прекратить, чтобы для него не вышло хуже.

Между тем всех ротных командиров Генкель связал тем, что за каждым у него числились кое-какие грешки, так как все ротные получали на руки деньги на довольствие своих ратников. Однажды он не постеснялся сам пойти в баню, чтобы проверить, действительно ли то количество человек ходило в баню от каждой роты, на которое выдана была известная сумма денег, считая по гривеннику на человека, и обнаружил, что людей ходило меньше, чем было показано, а неизрасходованных денег никто из ротных не возвратил. Даже и Полетике он сказал как-то, копаясь в старых расходных ведомостях: