Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Ну вот... Присутствовал при этом прежде всего новый рунд из другой дружины, поручик Шлезингер.
При этой фамилии Мазанка поглядел выразительно на Ливенцева и горячо на Генкеля и сказал:
– А почему мы должны верить этому вашему Шлезингеру... или как его там? Почему нам не верить своему офицеру, а непременно какому-то...
– Этот какой-то, как вы изволили выразиться, свои двенадцать рублей двадцать пять копеек тут же вынул из кошелька и положил в стол, - с большим презрением в голосе и во всей своей непрошибаемой фигуре отозвался Генкель, - но вот записка его, какую он прислал мне, как заведующему хозяйством.
Не спеша он вынул из
Полетика надел пенсне и сказал начальственно:
– Вот слушайте, а я прочитаю!.. "Заведующему хозяйством, подполковнику Генкелю. Принимая, как рунд, от поручика Миткалева, - вашей дружины, арестованных и имущество гарнизонной гауптвахты, не нашел в столе числящихся по описи денег арестованных в сумме двенадцати рублей двадцати пяти копеек. Поручик Миткалев был настолько пьян, что никаких объяснений мне дать не мог. Под столом валялась пустая бутылка из-под водки. Деньги в стол пока положил свои, но прошу мне их вернуть, если дело не будет передано по начальству. Поручик Шлезингер".
Лампа-молния с большим зеленым абажуром висела над столом, зеленя все лица, кроме пышущего лица Генкеля, который смотрел на Мазанку неприкрыто-вызывающе. Полетика, прочитав записку, по обыкновению попытался дать свое объяснение к ней:
– Вот, господа, в каком виде это... Одним словом, были деньги... мм... столько-то там... двадцать пять рублей... и вдруг их нет... куда-то они там исчезли. Ну, уж раз человек напился пьян, то, понимаете сами, господа, даже и из карманов могли вытащить, а не то что из стола... Ведь он же не запирается, этот стол! Или он запирается?.. Я не помню, черт знает, запирается или нет?
– обратился он к Кароли.
– Нет, не запирается, - ответил тот.
– Конечно, могли вытащить кто угодно. Но почему в краже, не в чем-нибудь ином, а в явной краже, обвиняется подполковником Генкелем один из офицеров дружины, - это непостижимо! Накажи меня бог, если я понимаю, какая надобность была офицеру совершать подобную кражу! Надобность-то, надобность какая была? Что он, клептоманией, что ли, страдает?
– А вы уверены, что ал-ко-го-лизм и клепто-мания, они что, как? Взаимно исключающие... э-э... болезни, хе-хе?
– свысока поглядел на Кароли Генкель.
– Если же это - болезнь, пристрастие такое к спиртному, то мы не судить должны, а...
– начал было, отчетливо выговаривая каждое слово, Пернатый, но Полетика замахал на него руками:
– После, после вы скажете! После!.. А сейчас мы судим, господа!
– Кого же мы судим? Где же обвиняемый?
– спросил Ливенцев, хотя и понимал, что пока обвиняемый не нужен; но Генкель ответил ему, прищурясь:
– Поручик Миткалев сейчас невменяем. Он спит у себя на квартире.
– После наряда он и имеет полное право спать, - отозвался на это Мазанка.
– Однако вот полковник Эльш явился, хотя тоже был он в наряде, - качнул головой на Эльша Генкель.
– Господа! Черт возьми, так нельзя... э-э... отклоняться в спор! Что вы! Вот мы сейчас соберем мнения... Адъютант! А вы запишите!
– Слушаю!
– вежливо поднялся и деловито уселся снова, выправив лист бумаги перед собою, Татаринов.
Это был скромный человек, до призыва где-то в присутственном месте служивший мелким чиновником. Он привык к тому, что все кругом него были старше его в чинах, и очень умел подчиняться и понимать с полуслова начальство. Благодаря этому уменью он как-то приспособился даже к такому путанику, как Полетика. Внешне он был благообразен, круглоголов, круглолик, с круглыми маслянистыми карими глазами, с приятной улыбкой круглых губ. Даже и руками, хотя и худыми на вид, он умел разводить как-то округло, и в силу своей природной, очевидно, склонности к таким круглым жестам, прямо по-строевому стоять он совсем не мог: держался он грудью внутрь, с наклоном головы неизменно вперед. Аксельбанты адъютанта и шпоры носил он с немалым достоинством и все порывался учиться ездить верхом, но времени для этого положительно не имел. Иногда либеральничал, например генерала Баснина как-то вполголоса назвал "кувшинным рылом". Ливенцеву был явно признателен за то, что тот не отнял у него адъютантства, когда был назначен в дружину, но подозревал, что человек он богатый, почему в лишних тридцати с чем-то рублях в месяц, какие полагались адъютанту на содержание лошади, он не нуждается, и это подозрение свое, кругло и ласково улыбаясь, высказывал не раз Ливенцеву; а когда тот однажды, сидя с ним рядом в трамвае и беря у кондуктора билет, уронил на пол пятачок сдачи и не поднял его, сказав: "Черт с ним, с пятачком! Не хочется нагибаться!" - Татаринов решил проникновенно: "Теперь я окончательно убедился, что вы очень состоятельный человек!" С ним жили в Севастополе жена и двое маленьких детей. Жена его страдала нервами и имела трагический вид.
– Вот начните с себя самого и запишите свое мнение об этом... как его?.. Миткалеве-поручике, - обратился к нему Полетика.
– Мое мнение?
– очень удивился Татаринов.
– Да, вот, мнение... Украл он, то есть, или не он украл эти деньги... двадцать один рубль... а кто-нибудь еще украл...
Татаринов посмотрел, улыбаясь, на Полетику, потом на Генкеля и сказал нетвердо:
– Этого я допустить не решаюсь, чтобы он украл.
– Запишите!.. Ваше мнение, поручик?
– обратился Полетика к Шнайдерову.
– Я - зауряд-прапорщик, господин полковник!
– вскочил рыжебородый.
– Э-э! Ну, черт, - зауряд там, и вообще! Вот скажите ваше мнение, и все!
Наблюдая, как сидевший с ним рядом Татаринов писал против своей фамилии: "не допускает", - Шнайдеров ответил поспешно:
– Не допускает тоже!
– Что такое? Кто такой не допускает?
– не понял Полетика.
– Зауряд-прапорщик Шнайдеров, господин полковник.
– Ну, вот еще один не допускает... Садитесь вы, что же стоите! Ну вот, по порядку, - кто там дальше сидит, - говорите!
Дальше сидели два молодых зауряда, оба худые и бледные и глядевшие сконфуженно, так как в одно время заболели предосудительною болезнью, которую старший врач дружины Моняков игриво называл "насморком, захваченным на Приморском бульваре", и не вполне еще от этого "насморка" вылечились.
– Я думаю, - сказал белокурый Значков, - что не поручик Миткалев, конечно, изъял эти деньги из стола...
– Я тоже так думаю, - поспешил согласиться с этим чернявый Легонько.
– Ну вот... адъютант, пишите!
Ливенцев, присматриваясь к Полетике, замечал, что он как будто стал веселее, во всяком случае оживленнее, когда услышал четыре эти мнения, будто именно эти или подобные мнения ему и хотелось услышать.
Кароли сказал решительно:
– Совершенно необоснованное обвинение!
Эльш, с видимым трудом подыскивая слова, пробубнил:
– Когда я проверял посты, поручик Миткалев был трезвым. По крайней мере я ничего такого не заметил. Насчет аэроплана неприятельского я от него не слыхал... Значит, это уж после моего приезда было.