Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– "Пехота - главный род оружия".
– Что такое?
– удивился Ливенцев.
– Как это - "пехота", и вдруг "род оружия"? Вы сочиняете?
– Извините-с, господин прапорщик! Я не сочинитель, а штаб-офицер!
– с комической важностью отозвался Пернатый.
– "Пехота - главный род оружия"... Как напечатано, так я и читаю.
Он был, видимо, недоволен на своего субалтерна, так невежливо перебившего его в самом начале чтения.
– А что такое? Я не понял!.. Как же, по-вашему, надо было сказать? воззрился на Ливенцева Полетика.
– Если уж "главный род", то во всяком случае не "оружия", а "войска", вот как, мне кажется, надо было сказать.
– Но все-таки вы поняли, что тут такое сказано?
– язвительно обратился к Ливенцеву Генкель.
– Нет, все-таки не понял!
– Ну, после когда-нибудь поймете... Читайте, пожалуйста, дальше! кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:
– "Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает противника".
– Как это "при помощи ее огня сбивает противника"?
– изумленно спросил Ливенцев.
– Что это за фраза такая?
Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый читал дальше:
– "Боевой опыт подчеркивает завидное преимущество наступательного образа действий, но наряду с этим также указывает на неизбежность и на выгоды обороны".
– Так что же рекомендуется: наступать или обороняться?
– опять непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:
– "Суть действий наступающего сводится к сближению с противником вплотную и затем истреблению его. Решение атаковать противника должно быть бесповоротно и доведено до конца: тот, кто решил победить или погибнуть, всегда победит".
Конечно, то, что происходило в Ливенцеве, было сложно. Множество предпосылок столпилось в его мозгу прежде, чем вышел он из себя во второй раз за время своей службы в дружине.
Тут на общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем вытащил из стола на гауптвахте деньги арестованных, может быть в надежде, что придет Эльш и положит в стол снова эти двенадцать с чем-то рублей; который, конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за водкой и потом нарезался до потери сознания... И вот только что все-таки все до одного в этом кабинете, и даже он сам, всячески стремились выгородить этого Миткалева только потому, что дело против него поднял Генкель, который всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем просто пьяница Миткалев. А дело это по существу - дело жизни или смерти всех этих людей около и бесчисленных миллионов людей кругом, тех, которые уже погибают там где-то, на далеких фронтах, и тех, которые признаны кем-то вполне готовыми к тому, чтобы "победить или погибнуть", а за что именно погибнуть или во имя чего победить - совершенно непонятно, непостижимо... Оповещает свет о победе и десятках тысяч пленных кто-то с башни не то Тефтели, не то Эйфеля; готовится кто-то погружать через две недели их, всю дружину, на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с бубликами и топчут их лошадьми, и бьют нагайками баб, выполняя приказ начальства. И вот уже почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у туннелей на дрезине, и от зеленого абажура лица у всех кругом - как у мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно отчетливее прочитать самый безжизненный из всех - подполковник Пернатый, которому подсунул эту книжонку в клеенке... кто же, как не тот же Генкель, вполне искренне ненавидимый всеми: подсунул - и ведется мирное чтение и затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова насмешка?..
– Довольно уж этот идиотский устав читать!
– выкрикнул вдруг Ливенцев и стукнул кулаком по столу.
И все еще смотрели вопросительно на Ливенцева, не зная, как отнестись к его неожиданному протесту, даже и Полетика только еще поднял непонимающе брови и открыл рот, а Генкель уже вскочил из-за стола, загремел отставляемым стулом. Он как-то перекосился весь: тройной подбородок его трясся, как потревоженный студень. Каким-то придушенно-испуганным голосом он закричал вдруг:
– Господин полковник!.. Прошу меня извинить, но я, я... Я не могу этого! Я не могу допустить, чтобы устав... чтобы в моем присутствии устав, подписанный самим его императорским величеством, называли идиотским!.. Я не могу! И я ухожу!
И он буквально вылетел из кабинета. Он положительно как-то сразу потерял большую часть своего шестипудового веса, точно погруженный в густую жидкость, и даже не хлопнул дверью, вылетая, - пронесся, как некий дух, и исчез. И с полминуты после его вылета все молчали, даже Ливенцев, который все-таки не ожидал от Генкеля такой способности к полету.
Первым пришел в себя Кароли.
– Накажи меня бог, - это какой-то цирковой клоун, - сказал он с чувством.
– Ну и вы тоже!.. Разве можно так?
– укоризненно, однако добродушно, покачал головой Полетика, взяв за плечо Ливенцева, так как все уже встали из-за стола и столпились перед дверями кабинета.
– А почему нельзя?
– спросил Ливенцев.
– Да он черт знает что теперь может сделать, этот Генкель! Подумайте только: "высочайше одобрено" - и вдруг оно "идиотское"! Как же так в самом вы деле?
– Постойте-ка! А есть там действительно "высочайше одобрено" на этом "Уставе"?
– потянулся Мазанка к черненькой книжечке, которую все еще держал в своей полумертвой руке Пернатый, может быть единственный из всех несколько недовольный на Ливенцева за то, что он то мешал его чтению, то, наконец, совсем его сорвал, и ему не удалось развернуться как следует как прекрасному чтецу.
– Я когда-то был начальником учебной команды и все уставы, и "Полевой службы" в том числе, отлично помню, а это что-то для меня новое, - бормотал Мазанка, перелистывая книжечку.
– Вы смотрите не в середину, а в начало. В начале должно быть это "высочайшее", - торопил его Кароли.
– Ничего нет в начале! Написано: "Проект", - и больше ничего! Тысяча девятьсот десятого года.
– Ну, вот видите! Даже и "высочайшей подписи" нет, - обратился к Полетике Ливенцев.
– Он просто разыграл комедию, и все! Нож в сердце, что ему придется проститься с помоями! И с лавочкой, откуда он загребал деньги лопатою! Вот мы его обревизуем завтра как следует!
– Не-ет уж, вы - нет! Вас теперь в комиссию назначать нельзя, - решил вдруг Полетика.
– Кого-нибудь другого, только не вас!.. Вы думаете, он о вас не сочинит кляузы? Сочинит, будьте уверены!
– Черт с ним!.. Устав действительно идиотский, высочайшего одобрения на нем нет, разыгрался Генкель не к месту и времени, и очень он мне нужен, подумаешь.
– Теперь вы уж за своими туннелями и мостами смотрите в оба!
– шутливо уже и даже улыбаясь, посоветовал ему Полетика, успокоенный тем, что "Устав" без подписи и одобрения его величества и что его лично обвинить Генкель перед своей "рукою" оснований не имеет, - напротив, сам он ему завтра скажет кое-что теплое.
– А что такое мосты и туннели? Не подошлет же он фельдфебеля нестроевой роты их взрывать?
– Дело ваше, конечно... А я бы... я бы сейчас, пожалуй, в преферанс... а, капитан? Как у вас насчет преферанса?
– взял под локоть Полетика Урфалова.
– У меня все готово, - пожалуйте! Я, изволите видеть, даже жене своей, когда еще шел сюда, сказал: "К бою готовься!.."
И попутно захватил он рукою за талию Кароли, а Кароли Мазанку.
Когда все одевались, явился адъютант Татаринов. Он подошел прямо к Полетике, а по встревоженному лицу его тот увидел, что надо с ним уединиться, и, тщетно пытаясь попасть левой рукой в рукав шинели, вернулся в кабинет.