Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Спросите, спросите! Он вам скажет! Он ска-ажет!
– выдохнул каким-то шипом змеиным Генкель и выскочил в дверь.
Перед тем как выйти следом за ним, Ливенцев оглянулся на писарей и увидел, какие у них у всех, и у зауряд-Багратиона тоже, ошеломленные лица. И при виде этого общего ошеломления он, если бы даже и захотел, никак не мог подавить своей обычной, неизвестно где таившейся, но теперь внезапно раздвинувшей ему губы спокойно-веселой улыбки. И, выйдя из штаба дружины, он пошел действительно следом за тушей Генкеля, решив, что если тот без него побывает у Баснина, то может наговорить на него такого, что способен наговорить только бывший жандарм.
Но надо было идти вместе с ним довольно далеко: и по длинному двору казарм до ворот, и потом пустым полем до остановки трамвая. И вот при этом случилось то, чего никак не ожидал Ливенцев: они, не говорившие друг с другом месяц, разговорились. Это было удивительно, но это было так, и всякий, кто их встретил бы, мог подумать, что вот идут два офицера одной, судя по погонам, части и мирно беседуют. Эта беседа была начата все-таки Генкелем, который подавленно как-то вдруг сказал:
– При писарях... при нижних чинах... разыграли вы такую историю, что... я даже не знаю, чем это для вас может окончиться. Вот командир бригады пусть решит...
– При писарях... при нижних чинах...
– в тон ему отозвался Ливенцев, вы де-мон-стра-тивно лезете на явный скандал! Протягиваете мне руку, да еще говорите: "Здравствуйте!"
– Я забыл... Разве я не мог забыть?
– как бы даже оправдывался Генкель.
– Забывать у нас позволяется только командиру дружины, а не вам. И хотя вы являетесь его заместителем, как это я читал в приказе, но только на время его болезни или отъезда, это - раз... и притом, совсем не в том заместителем, чтобы забывать.
– Хорошо, я передам ваши слова командиру дружины, - пообещал Генкель.
– Это будет напрасный труд! Я могу и сам ему сказать это, тем более что новостью для него это не будет. Наконец, вы могли забыть, и не подражая Полетике, - допустим и это, - но не тянуть мне руку, не говорить: "Здравствуйте же!" Это "же" совершенно было излишне.
– Однако, когда штаб-офицер протягивает вам, прапорщику, руку...
– Ого!
– перебил его Ливенцев.
– "То какая это честь для прапорщика!" вы хотели сказать? Нет, чести тут ни малейшей... Притом вы очень преувеличенного мнения о своем чине: вы просто капитан, и напрасно носите после мобилизации свои отставные погоны.
– Вот командир бригады скажет вам, в каком я чине!
– И отлично! Так что наконец-то и я узнаю это! Что ж, всякое знание полезно, я всегда был такого мнения.
Так они разговаривали идя, причем Ливенцев шел не рядом с Генкелем, а старался держаться на полшага сзади: слишком противно было бы идти с ним рядом.
Он представлял стеклянные моськины глаза на обрюзгшем кувшинном рыле генерала Баснина, и в ушах его уже начал дребезжать хрипучий голос, тот голос, которым когда-то разносил этот "синопец" безмолвного перед ним Полетику.
"Ну, я таким безмолвным не буду!" - решил про себя Ливенцев и в то же время думал, как именно будет он говорить, если тот сразу же начнет на него орать хрипуче. Ведь Генкель в его глазах является "расторопным штаб-офицером", то есть вполне достойным заступничества и поощрения, и, может быть, генерал-майор Рейс, начальник штаба Баснина, является как раз "рукою" Генкеля?..
Однажды видел Ливенцев этого сухощавого седоусого немца, который вел себя при Баснине, точно ученая комнатная собачка, и "делал стойку" всякий раз, как только появлялся в канцелярии штаба из своего кабинета Баснин, то есть вскакивал и замирал руки по швам. Но в то же время известно было всем, что именно он ведет все дела бригады по своей линии, так как Баснин ленив, притом часто объедается и оттого болеет желудком и не всегда бывает в штабе.
Кое-какая надежда на то, что Баснина не будет в штабе и теперь, появилась у Ливенцева, когда они дошли до трамвайной остановки, но на всякий случай он все-таки перебирал в уме все, что мог бы сказать в оправданье, если бы Баснин захотел его выслушать. И пока ехал в трамвае, составил что-то вроде речи из целого ряда его недоуменных вопросов о Генкеле, а Генкель сидел в это время у окна, наполовину открытого ввиду теплого дня, и курил, дым выпуская в окно.
В штабе бригады оказался один только адъютант, пожилой поручик, ходивший по канцелярии. На вопрос Генкеля, можно ли по весьма серьезному делу видеть командира бригады, адъютант ответил бесстрастно, как судьба:
– Генерал Баснин дома, болен... Генерал Рейс поехал к нему с докладом.
Генкель обернулся к Ливенцеву:
– Хорошо, прапорщик... Мы можем в таком случае поехать на дом к генералу Баснину.
– Была охота ехать к больному генералу с полнейшими пустяками! отозвался Ливенцев.
– Нет-с! Это не пустяки!
– повысил было голос Генкель.
– С вашей точки зрения?.. Только не с моей.
– Тогда поедем сейчас же к командиру дружины!
– Вот что: вы можете ехать, конечно, куда вам будет угодно, а мне это все надоело, и я пойду домой. Кормовые деньги я все-таки надеюсь от вас получить сегодня: их можно прислать с кем-нибудь из писарей ко мне на квартиру.
– Нет! Уходить вы не имеете права!
– попробовал было начальственно прикрикнуть Генкель, но Ливенцев усмехнулся:
– Е-рун-да! Как это так не имею права?.. Вот взял и ушел!
И быстро двинулся к выходу.
– Я сейчас же еду к командиру дружины!
– кричал ему в спину Генкель.
– Можете! Не запрещаю!
– отозвался Ливенцев от дверей и, не обернувшись, пошел домой обедать.
А дома ждал его ратник с одного из постов Степан Малаха, который передал ему словесное приказание зайти на вокзал вечером.
– От кого приказание?
– спросил Ливенцев.
– Жандарм с седой бородой переказывал, ваше благородие.
– Вахмистр? Гончаренко?
– Не могу знать, как фамилия. А медаль он имеет золотую.
– Значит, вахмистр передал тебе... А от кого приказание?
– От якого-сь полковника.
Ливенцев понял, что приказание идет от жандармского полковника Черокова, и подумал, что, может быть, Генкель успел поговорить с ним по телефону, с этим Чероковым, может, они были когда-нибудь сослуживцами...