Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
Этими чернореченскими раками Урфалов, наконец, соблазнил Полетику, и люди третьей роты были заменены на постах людьми первой, но Ливенцева не заменили никем, и он по-прежнему через день объезжал свои посты на дрезине, для чего управлением дороги командировался неизменно один и тот же артельный староста Есаков, разбитной человек, несколько обезьяньей внешности, речистый и большой знаток анекдотов, правда, нескромных, но веселых. Вертели дрезину двое рабочих с путей, но на нее часто наседали поезда, и если пост был далеко, приходилось проворно стаскивать ее с путей в сторону, а перед тремя большими туннелями бойкий Есаков всегда останавливал дрезину и слушал встревоженно, не идет ли встречный, неизменно повторяя при этом:
– Если в дыре встретимся, там нам всем каюк, и поезду тоже будет не сладко!
И подмигивал весело, как после забористого анекдота.
С людьми на постах, как и вообще со всеми ратниками, Ливенцев не умел говорить начальственно. Для начальственности нужна была серьезность, а от Ливенцева как-то отскакивало все, чем заняты были кругом него тысячи людей. Ливенцев думал даже, что если бы и в самом деле посадили всю дружину на транспорты и повезли к Синопу, а там началась бы артиллерийская перестрелка русского боевого флота с турецкими береговыми батареями, и огнем с берега был бы, например, потоплен транспорт с их дружиной, - он тонул бы вместе со всеми вполне безропотно, но даже и близкую смерть свою не считал бы серьезным для себя самого событием: глупо - да, дико - да, но все-таки несерьезно, потому что бессмысленно и совершенно бесцельно, а серьезность предполагает прежде всего точную и ясную мысль.
Поэтому он сворачивал куда попало в сторону, если унтер-офицер вел команду по улице, и при виде его, идущего навстречу, начинал подсчитывать шаг и готовиться зычно прокричать: "Смирно!"
Служба на постах шла сама собою, без всякого его вмешательства. Обязанности часовых были несложны, поэтому Ливенцев очень был изумлен, когда однажды Полетика сказал ему:
– Получил за вас благодарность от коменданта. Проверял, говорит, посты на туннелях - все нашел в блестящем порядке... Да, вот так прямо и сказал: "В блестящем порядке!" И люди, говорит, стоят на постах бравыми молодцами.
– Гм... Понятно, люди стоят молодцами... Только я-то тут при чем? удивился Ливенцев.
– Ну, а как же - при чем, при чем! Ведь это же ваша команда!
– Исполняют они свои обязанности, а я - свои. А о том, чтобы проверял комендант посты наши, я даже и не слыхал. Когда это было?
– Ну, уж когда и как он там проверял - это... это черт его знает, это ж его дело! Однако же вот передал благодарность за службу.
– Конечно, лучше уж пусть хвалят, чем ругают, - согласился Ливенцев.
– Разумеется, лучше!.. Только что же это: у вас комендант посты проверяет, а вы и не знаете?
– Не доложил никто... А может быть, просто из окна вагона на посты он смотрел, когда проезжал мимо?
– Ну, как бы там ни было! Он благодарил меня, я благодарю вас, - и усмешливо-церемонно Полетика пожал ему руку, а Ливенцев подумал тогда, что из всех своих содружинников более всего понимает он, пожалуй, вот этого вечного путаника, для которого тоже не было ничего серьезного в серьезных будто бы делах кругом, поэтому-то все и можно было перепутать, переставить, переиначить, перемешать и, наконец, позабыть совершенно.
После встречи с Кароли на Нахимовской Ливенцев встретился и с Генкелем. Тот стоял, ожидая вагона трамвая. Ливенцев прошел мимо него, едва дотронувшись двумя пальцами до козырька фуражки и стараясь на него не взглянуть.
– Прапорщик Ливенцев!
– вдогонку ему крикнул Генкель, но он только ускорил шаг, сделав вид, что не слышит. А когда дня через два они встретились снова, то так же точно Ливенцев взял под козырек, как любой младший в чине старшему в чине, и не глядя на него, давая тем самым понять, что этим и ограничиваются между ними теперь все отношения. И Генкель понял это и крикнул:
– Почему считаете вы вежливым не отдавать мне чести?
Теперь Ливенцев уже не сделал вида, что не расслышал, теперь не ушел он. Он вспомнил, что говорил ему Кароли об истории с походными кухнями, быстро обернулся и сказал:
– Какой такой чести еще вы требуете? Фронта что ли?.. И как смеете вы делать мне замечания на улице?.. Не вздумайте проделать это когда-нибудь еще, - смотрите!
Должно быть, Генкель заметил, как задрожали у Ливенцева веки правого глаза и как он весь побледнел вдруг, что ничего доброго не предвещало. Он счел за лучшее уйти поспешно, а Ливенцев остро подумал, несколько мгновений следя пристально за его круглой спиной, что если есть на земле человек, которого он возненавидел смертельно, то это - Генкель, и если бы тысячи моралистов всех сортов и оттенков сейчас вот сошлись бы перед ним и стали убеждать его, что ненависть к человеку - тягчайший грех, он заткнул бы уши и послал бы их к черту, а возможно даже, что, вспомнив сложную ругательную вязь поручика Кароли, он пустил бы в дело его тугую спираль из печенки, селезенки, корня и прочих подобных вещей.
V
Страшное дело войны между тем двигалось безостановочно, хотя римский папа и был убежден, что ради праздника Рождества должны бы были воюющие стороны разрешить себе перемирие.
В разноцветных листах телеграмм, выпускавшихся местной газетой "Крымский вестник", и в газетах обеих столиц мелькали названия галицийских, и французских, и аджарских, и польских городов, рек, даже отдельных фольварков, за обладание которыми шли жесточайшие бои.
Был ли это Сарыкамыш, или знакомый по прежним войнам с турками Ардаган в Зачорохском крае, или была это река Бзура, или река Равка на австрийском фронте, или речка Млава - на германском, - Ливенцев представлял себе там несметные массы в таких же шинелях, как у него самого, и массы людей этих творили историю. Это было совершенно непостижимо, зачем люди шли и на эту войну, как шли они когда-то на осаду Трои, или с Александром на Индию, как шли с Наполеоном на Москву, или как ездили на байдарках из Запорожья через все Черное море "пошарпать берега Анатолии".
Ливенцев не понимал главной движущей пружины всех войн - грабежа, потому что не понимал, что такое богатство и зачем оно нужно.
И когда капитан Урфалов, идя как-то с ним вместе, почтительно кивнул на промчавшегося мимо них в великолепной машине адмирала Маниковского и покрутил задумчиво головой, Ливенцев спросил его весело:
– Почему у вас к этому адмиралу такое почтение в глазах и даже во всей вашей фигуре?
Урфалов ответил недоуменно:
– Как это почему? Ведь это же сам начальник порта!
– Что из этого, что он начальник порта?
– Как так "что из этого"? Да он, изволите видеть, двадцать пять тысяч в год получает!.. Да сколько тысяч еще может получить с того, с другого под благовидными предлогами! Мало тут подрядчиков требуется для такого огромного дела?.. Если будете считать еще тридцать пять тысяч, то, ей-богу, не ошибетесь! Вот вам и шестьдесят тысяч в год!
– Все равно, что миллион в банке из шести процентов, - вспомнил Ливенцев корнета Зубенко.
– Ну да... Все равно, что миллион в банке!.. Да ведь тридцать пять тысяч в год в военное время - это я посчитал вам, изволите видеть, очень скромно ведь! Поняли, что это за должность такая - начальник порта?