Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Не хотелось видеть людей. Я прошла стороной к крематориям.
Шел дождь. И пепел из крематориев был черным от дождя. Приглядевшись, я увидела, что в этом черном от дождя пепле белеет что-то. Это белели несгоревшие кости — остатки людских костей. Как на давнем поле сражения…
Пора было возвращаться.
Обратно я шла застывшая, вымокшая, не чувствуя холода и дождя.
Мимо меня проехала легковая машина. Проехала и тут же остановилась. Сидевший за рулем человек в форме польского офицера молча распахнул передо мной дверцу.
Что он делал в Бжезинке
Может быть, то же, что и я?
Поблагодарив, я села в машину.
— В город? — спросил он.
— В музей. — Сказала и сама удивилась, как это выговорилось: «музей».
3. Это нелегкий случай
Перед отъездом из Освенцима я разыскала Казимира Войтецкого. Мне хотелось расспросить его о семье, приютившей Татьянку-Зосю. Расспросить о самой Татьянке.
В рабочей комнате Казимира звонил то и дело телефон. Его о чем-то просили, спрашивали, вызывали куда-то.
Поэтому он разговаривал со мною отрывочно, на ходу, и разговор получился совсем не таким, как мне бы хотелось: не душевным, не доверительным. Тем не менее впоследствии я не раз вспоминала этот разговор.
— Нам все время приходится искать, — говорил Казимир, вываливая на стол передо мной пачки писем, ворохи фотографий, среди которых я хотела сама отыскать фотографию Татьянки. — Мы ищем. С нами надежды матерей. А дети? Становясь взрослыми, они тоже начинают задумываться: «Кто я?», «Откуда?», «Где и когда родился?», «Кто были мои родители?» Они тоже просят: «Помогите найти!»
Невысокий, по-юношески подвижный, с начинающими седеть висками, он говорил торопливо, не садясь.
— Нам удалось установить на сегодня несколько десятков адресов «детей Освенцима». Вот они, в картотеке.
Зазвонил телефон. Диспетчер вызывал Войтецкого к проходной. Приехали французы.
Выходя, Казимир извинился, пообещал вернуться. «Попрошу их немного подождать».
Я перебирала карточки.
Анджей П. Год рождения (условно) 1938-й. Студент строительного техникума в Варшаве. Воспитывался в шахтерской семье…
На этой карточке от руки была сделана маленькая приписка: «Настоящее имя Николай. Фамилия — Кузнецов. Русский. В Советском Союзе отыскалась мать».
Кжиштоф К. Работает в Варшаве на городском предприятии связи. В Освенцим был заключен в возрасте 10 лет. Его привезли после Варшавского восстания. По освобождении сам вернулся в Варшаву.
(«Кондуктоже ласкави, завизь нас до Варшави!»)
Галина Марцыняк. В Освенциме ей было два года (условно). Воспитывалась в детдоме. Работает в лаборатории химического завода Освенцима. И снова приписка от руки: «Настоящее имя и фамилия Анна Калманок. Из Белоруссии. В Советском Союзе отыскалась мать».
— Да, бывают счастливые случаи, — вернувшись, сказал Казимир, увидев в руках у меня фотографию Анны. — Бывают! Их немного. Но молва расходится быстро и рождает надежды.
Я
— Видимость, пани! Видимость! — сказал Войтецкий. — Анну я знаю. Как знаю других детей. Они отличны от своих сверстников. Чем? Надломом. Нервозностью. Ранимостью. Они много серьезнее. И жизненно опытнее. И менее уверены в себе. Они впечатлительны. Подвержены различным сомнениям. Я уже не говорю о здоровье… — И добавил: — Ничто не проходит даром.
Это было то главное, о чем и хотела я говорить с Войтецким. «Дети Освенцима!» Какие они теперь? (Какою стала Татьянка?!)
И, чтоб удержать на этом Войтецкого, чтоб заставить его еще, еще говорить об этом, я стала расспрашивать об Анне. Как удалось разыскать ее мать? Давно ли это произошло? Увиделись ли они: Анна и ее мать? Какою была их встреча?
— Какою была их встреча?.. — Войтецкий помедлил. И, не отвечая прямо, сказал: — А знаете, что я думаю? Я думаю, для блага ребенка, теперь уже взрослого, конечно, для его блага, для покоя его души разумнее иногда прекратить поиски. — И повторил это — Прекратить! Даже если тебе и ясен ответ…
— Что вы говорите, пан Казимир! — воскликнула я. — Не может этого быть. Я не верю этому…
— Может! — убежденно и грустно сказал Войтецкий. — Вот я, например, догадываюсь… Нет, я почти уверен, что в Шленске, в Забже, в Катовицах, в приютивших их семьях живут дети, которых разыскивают их настоящие родители. А я… — он снова помедлил, — я не знаю, надо ли рушить семьи, как-то уже сложившиеся?! Они столько пережили, эти дети. Так имею ли я право вновь возвращать их к прошлому?
— Вы знаете их родителей? Знаете и молчите? — Я думала о Татьянке. О Татьянке. О Кате. О Катиных поисках. — Знаете! И берете на себя…
Зазвонил телефон. Войтецкого торопили.
— Хвилечко! — воскликнул в трубку Войтецкий. — Уже бегу.
— Нет, вы ответьте! — настаивала я.
— Ох, пани, это совсем не так просто, как вам кажется, — сказал Казимир. — Это очень большой разговор. Но… — и показал на телефон, на часы.
Он был у дверей, и я едва успела его спросить о Татьянке-Зосе.
— Станкевич Зося?! — Казимир приостановился. — Это как раз такой случай, пани. Это нелегкий случай. — Он сказал это очень серьезно. — Вы знаете, было бы много лучше, когда б она ничего не знала. Когда бы все оставалось, как было…
4. Яся
Ядвигу — Ясю я должна была встретить на вокзале в Кракове. Она обещала приурочить свой приезд из Варшавы к моему возвращению из Освенцима. Мне это было необходимо. Без Яси я не решалась идти в семью Станкевичей. По всему судя, названную мать Татьянки никак не мог обрадовать мой визит.
Я не знала, как примет меня Татьянка-Зося, и боялась отчаянно сделать что-то не так. Боялась, что со свойственной мне горячностью, которую знала в себе и не всегда могла обуздать, с нелюбовью моей к обходным путям могу «наломать дров», то есть осложнить еще больше то, что было и без этого сложным.