Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Я помнила, что сказал Казимир, отвечая на мой вопрос о семье Станкевичей (и то, чего не сказал он, что лишь угадывалось). И не решалась идти к Станкевичам без Яси. Возлагала надежды на ее спокойную мудрость, обходительность, на дарованный ей от природы такт.
К тому же она была соотечественницей Кристины Станкевич. Я понимала, Кристине легче будет говорить с Ясей, чем со мной.
Яся должна была приехать вечерним поездом; поджидая ее, я бродила по улицам Кракова, по старинным узеньким улочкам с неожиданно открывающимся
До поезда оставалось много времени. Томясь ожиданием, я отыскала магазин, который содержала пани Кристина. Он помещался на круто сбегавшей с холма улочке.
Магазин назывался «Зося». В витринах стояли куклы. Куклы-девочки, куклы-мальчики ростом с трехлетнего ребенка. У них были крепкие розовые щеки, светлые волосы, ясные глаза.
Сквозь витрину я разглядела девичий силуэт за прилавком. Мне почудилось, что и девушка эта, повернув к окну голову, сквозь стекло глядит на меня.
Татьянка?!
Я поспешно отошла в сторону, зашла в кавъярню, выпила чашечку горячего кофе. А придя немного в себя, поспешно направилась к магазину и, не давая себе задуматься, решительно распахнула дверь.
На полках были аккуратно разложены предметы детского туалета: платья, воротнички, кофточки, распашонки, пушистые шапочки всех цветов.
За прилавком в самом деле стояла девушка. Держась за спинами покупателей, я украдкой разглядывала ее. Она выглядела скромной и милой. Серая юбка, серый пушистый джемперок. Нежное, неярких тонов лицо, бледные, неподкрашенные губы. Темно-русые волосы ее были пышно взбиты над чистым выпуклым лбом.
Не очень она была похожа на свою фотографию, но, как и фотография, ничем не напоминала прежнюю Татьянку. Я протиснулась поближе к прилавку. И,стараясь все время оставаться в тени, спросила через головы покупателей первое, что придумала, нет ли в их магазине спиц.
Девушка приподняла голову. Я встретилась с ней глазами. И замерла. Глаза были совсем Катины: серые, с прозеленью, под густыми широкими бровями. И подбородок был совсем Катин: не тяжелый, но крепкий, чуть раздвоенный.
Мы встретились с ней взглядом.
«Неужели ты не вспомнишь меня, Татьянка?!» — кричали мои глаза. А девушка глядела на меня с тою же, видимо, свойственной ей приветливостью, с какою глядела на других покупателей: беспредметной, безликой приветливостью.
Спиц у них в магазине не было. Она сообщила об этом будто бы даже с огорчением. И тут же подробно охотно пояснила, где именно можно найти спицы. В ее манере отвечать, разговаривать ощущались застенчивость и мягкость.
За прилавком она была одна. Но я заметила рядом в каморке еще одну женщину. Лица ее я не разглядела. А фигура показалась мне прочно стоящей на земле.
Я подумала, что это и есть Кристина Станкевич. И еще подумала, что она, наверное, властная,
Ничего я не смела предпринимать без Яси. Я должна была дождаться Ясю.
Года, два назад мы встречали Ясю в Москве. Она приезжала по приглашению Министерства здравоохранения.
В детских больницах Яся демонстрировала разработанную ею методику очень сложной операции на самых крохотных детях — грудняшках.
Узнав о ее приезде, многие бывшие освенцимовки стали искать возможность увидеть Ясю. Я уж не говорю о москвичках, но когда она ехала обратно, почти на каждой станции по пути следования ее встречали бывшие освенцимовки.
«Яся! Я всегда тебя помню. Ты мне помогла в Освенциме» (или «спасла», или «вылечила», или «выручила»…), — говорили они.
Мне Яся тоже очень помогла в Освенциме. Не только тем, что лечила меня от тифа, а и тем, что укрыла однажды от смертельной опасности.
Это было совсем незадолго до того, как нас угнали из лагеря. Все мы явственно ощущали приближение свободы, и надсмотрщикам становилось все труднее управляться с нами.
И вот однажды наша рабочая команда не захотела идти на работу в поле. Это произошло стихийно. Уж очень ветреный, дождливый выпал день. Было холодно, пронзительно сыро. И девчонки, совсем не сговариваясь, стали разбегаться, прятаться от блоковой. (Раньше никто бы на это, конечно, не решился.)
Блоковой не удавалось собрать команду. Она сказала об этом шефу. Шеф явился за нами прямо в барак, чего тоже не делал ранее. Заметил меня — а меня он считал почему-то заводилой, — выволок на середину барака и здорово отхлестал.
Но дело этим не кончилось. На поле он завел меня в свою будочку и стал избивать так, что у меня темнело в глазах.
Я уже говорила, что раньше он относился к нам спокойно и безразлично, флегматичный, немолодой немец. А тут как взбесился. Видно, вымещал на мне все подряд: дурные вести с фронтов, дурные вести из дому…
— Бунтарка, — орал он, норовя половчее ударить меня тяжелым кованым сапогом. — Большевичка! Это ты подстрекаешь всех!..
Я страшно перепугалась. Я видела — он совсем невменяем, забьет насмерть, кто с него спросит?!
На мое счастье, в будку вбежала ауфзеерка. Увидела и закричала:
— Шеф, опомнись! Оставь ее! — И стала хватать его за руки. — Шеф, я прошу тебя, отпусти ее. Ты не знаешь! Меня убьют за нее в бараке.
Пока они пререкались, мне удалось ускользнуть из будки, но я понимала: дела мои все равно плохи — раз приметив, шеф не оставит меня теперь в покое, сам забьет насмерть или же сдаст в «политише абтейтунг».
А у нас у всех мысль в то время была одна: продержаться! Как-нибудь продержаться до свободы.