Зельда Марш
Шрифт:
Горячее участие Нины, искренне желавшей Зельде добра и честно помогавшей ей, несколько остыло — довольно трудно помогать с прежним бескорыстным энтузиазмом после столь головокружительного успеха. Зеленоглазое чудовище — зависть подымало голову. Нина не могла бороться с ним, и Зельда не очень ее осуждала за это. В их отношениях было заметно некоторое охлаждение, отчего во всех дружеских авансах Зельды ее менее счастливая товарка усматривала только обидное для себя «покровительство».
Зато мадам Буланже от всей души радовалась успеху своей «экономки». Она не переставала петь дифирамбы Зельде, но, когда та пыталась проявить нежность, ворчала и
— Пфф! Это — кончено! — говорила она, шумно дыша, как всегда, когда волновалась. — Вот так всегда: мы помогаем детям переходить опасные места, а когда они почувствуют под ногами твердую почву — поминай, как звали! И мы остаемся одни. Тсс, нечего спорить! Maman Буланже знает… Сколько их приходило сюда и уходило, а, если кто-то из них делал карьеру, — он никогда не возвращался. Я очень горжусь вами, Зельдочка, бог свидетель, я всегда предвидела, что вы далеко пойдете. Но и вы забудете старую Буланже…
— Никогда, никогда! — протестовала Зельда, целуя сморщенную щеку. Она знала, что, какова бы ни была ее дальнейшая жизнь, никто не займет в ее сердце места этой ворчливой старой женщины.
После первого же успеха у Зельды появились новые друзья; все они желали узнать ее поближе, увидеть ее в своем кружке. Среди них — Ральф Мартингэйл, Норман Кэйрус, даже его жена Стелла.
Мужчин было больше, чем женщин. Но мужское внимание больше не трогало Зельду. Какое ей было дело до их богатства, положения в обществе, до их наружности, наконец? Они засыпали ее приглашениями на вечера, ужины, танцы, на ночные пирушки — но она неизменно отказывалась. Ее гораздо больше тянуло к Джону и мамаше Буланже.
Теперь она жила на втором этаже, в комнате с камином и ванной. Зельда настояла на том, чтобы ее жалованье перешло к Миранде. А через три недели после первого выступления выплатила Джону свой долг полностью, несмотря на все его протесты.
Как только ей удалось отложить следующие двести долларов, она принесла их Джону и сказала:
— Я хочу вас попросить переслать это одному человеку в Сан-Франциско. Я взяла их у него взаймы, когда надо было поставить на ноги Джорджа и выкупить собаку — помните, я вам рассказывала? Я хочу, чтобы вы послали ему деньги, как бы от себя, не упоминая моего имени. Пошлите с обратной распиской. Напишите, что лицо, занявшее у него некогда эту сумму, просило вас возвратить ее владельцу.
Зельду непрерывно интервьюировали, фотографировали, она стала объектом постоянного внимания публики и часто тяготилась этим. Особенно старался ее рекламировать агент Генри Мизерва, предприимчивый молодой еврей. Он даже предлагал ей устроить бесплатный отпуск всевозможных, косметических средств и туалетных принадлежностей, если она разрешит магазинам, торгующим подобным товаром, объявить ее своей клиенткой. Но такого рода реклама была противна Зельде. Другое дело — сниматься. Это она любила. Все газеты и журналы помещали ее портреты. Однако в конце концов и от этого она устала. Она еще не утратила любви к нарядам, но одевалась теперь со строгой простотой, без прежней пестроты, отчего ее красота только выигрывала.
Из всех, кто интересовался судьбой Зельды, один только Джон Чепмэн радовался ее счастью, не завидуя и не ревнуя. Он буквально приходил в экстаз от каждого нового ее успеха, весь трепетал, от наплыва чувств. В первые недели он не пропускал ни одного представления и, не имея возможности купить место в партере, стоял где-то на галерке. Выходя из театра после спектакля, Зельда
Джон же брел домой один. Как Зельде ни жаль его было, но позволить ему провожать себя было выше ее сил.
Однажды он напомнил ей об обещании сходить с ним в гости к его сестре и племяннику. И в ближайшее воскресенье они отправились пить чай к миссис Харни в «Нидерландский отель», Зельде было любопытно посмотреть на родственников Джона. Сестра его была состоятельная вдова, а ее сын получил образование в Европе, откуда они оба недавно вернулись. Миссис Харни оказалась хорошо и со вкусом одетой седовласой дамой, обладавшей глубоким и мягким голосом, простыми и милыми манерами. Она встретила Зельду очень тепло и сразу ее очаровала. Никогда еще приятельница Джона не встречала такой культурной, утонченной и привлекательной особы. Миссис Харни, конечно, видела «Дженни» и была в восторге от пьесы и от игры Зельды.
— Мы смотрели эту вещь в Лондоне перед отъездом, — заметила она. — И Тому, и мне было интересно сравнить обе постановки. Нам обоим больше нравится американская, хотя в Лондоне сам мистер Блюм руководил всем. Пожалуй, Фицджибон дает более законченный образ Нильса, чем здешний актер, но Дженни в вашем исполнении неизмеримо лучше. Том (он сейчас придет) три раза ходил смотреть вас.
Зельда, держа чашку у губ, переводила глаза с хозяйки на Джона. Трудно было поверить, что они — брат и сестра. Миссис Харни (очевидно старшая), в отличие от Джона, была изящная, миниатюрная женщина с правильными чертами лица и красивыми руками (Зельда обратила на них внимание, когда та разливала чай).
— Мой сын увлекается театром — продолжала миссис Харни. — Одно время он специально изучал технику драмы и, кажется, собирается стать драматургом. Том находит, что пьеса Блюма… — а, впрочем, вот и он, пускай сам вам скажет свое мнение.
В гостиную вошел высокий молодой человек, с правильными, как у матери, приятными чертами лица. Зельда с первого взгляда нашла, что у него красивая и интеллигентная наружность.
Том Харни направился прямо к гостье и, дружески улыбаясь, поцеловал ее руку. Зельде не в первый раз целовали руку и ей очень понравилось то, как Том это сделал.
— Я в восторге, что вижу вас, мисс Марш, — сказал он, не ожидая, чтобы его представили. — Мы с мамой так ждали вашего прихода!
Он говорил с легким английским акцентом и вообще походил на англичанина. Его откровенность и раскованность немного смущали Зельду. Она искоса поглядела на сидевшего рядом, сиявшего от удовольствия Джона. Нет, ей решительно нравились его родственники — и мать, и сын, — но она ощущала какое-то стеснение. Эти люди принадлежали к другому, более культурному кругу. И она старалась держаться настороже, боясь уронить себя каким-нибудь неловким словом или жестом.