Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
Мне не довелось познакомиться с трудами клакбюкского кюре, а получить необходимые сведения от него самого уже не представляется возможным: похоже, что после такой примерной властительно-бдительной жизни бедняга впал в детство и теперь гуляет по клакбюкским дорогам, сквернословя и проповедуя братство людей. Бог помогает ему умереть спокойно, как, впрочем, и нам тоже. Так что, не будучи никоим образом приобщенной к его трудам, я попыталась решить проблему пола семей самостоятельно, но похвастать, что мне это удалось, все же не могу.
Мой безыскусный ум не сумел избежать одной ошибки, которая заключалась в том, что я стала рассматривать семью как сумму составляющих ее индивидов; получалось, что в разряд домов-самцов попадали такие дома, где существенно преобладало мужское население. Мне казалось, что этот способ определения можно улучшить, принимая во внимание темперамент каждого индивида. Не вдаваясь в подробности моего исследования, я хочу коротко рассказать о результатах: Оноре и его сыновья в своих предприятиях с женщинами вели себя смелее, чем мужчины Малоре; они также отличались большей вспыльчивостью и чаще употребляли крепкие выражения. Зеф и его сыновья в погоне за удовольствиями проявляли упорство и не слишком отягощали себя какими-либо угрызениями совести, но при этом самая красивая девушка в мире не стоила в их глазах арпана земли. Они были осторожны, терпеливы и оттачивали втихомолку свои желания до тех пор, пока не представлялся удобный случай; с другой стороны, они имели гораздо больше власти над своими женщинами, чем Одуэны над своими. Все эти качества, многие из которых считаются мужскими, всегда вызывали у меня массу вопросов. Эротические привычки Малоре, их наклонности отнюдь не выглядят более убедительными. Взять, например, кровосмесительные традиции Малоре: свидетельствовали ли они о мужской страстности глав семейства или же, наоборот, об их неспособности получать удовольствие за пределами семьи, что заставляло их расходовать свои силы внутри нее.
В конце концов я убедила себя, что нужно рассуждать не мудрствуя лукаво. Семья — это цельное, похожее на ребенка существо, понять которое не составляет никакого труда. Ранее я уже обращала внимание на то, насколько все-таки легко описывать «созидающие гармонию» совокупности. Так, о городе говорят, что он гостеприимный, многолюдный, что там вкусно кормят и так далее еще на три строчки, о провинции говорят проще: у нормандцев, например, румяные щеки, они хитрые и пьют много сидра; о нации — у галлов были светлые волосы. Надев очки, увеличивающие расстояние, я стала изучать Одуэнов и Малоре приблизительно так же, как изучала бы галлов.
Рост семьи Одуэнов равнялся одному метру семидесяти сантиметрам, у нее были темно-русые волосы, серые глаза, четкие очертания лица, сухие, но мускулистые конечности и правильно изогнутые ступни. Нрава она была меланхолического, но порой разражалась длившимся целую неделю громким смехом. Любила работу, рагу, крупные попойки и шумные беседы. Легко поддавалась плотским искушениям, но отличалась нежным, великодушным сердцем.
Семья Малоре носила обувь сорокового размера, была коренастой, лицо у нее было бледное, а волосы — черные. Любила деньги, но работала неохотно, будучи умеренной в еде, не любила ни сытные трапезы, ни добрые вина. У нее была одна улыбка, обращенная к дневному свету всех людей, и другая, — обращенная к ее собственной ночи. Неподвластная сильным вспышкам гнева, она хронически пребывала в состоянии холодного бешенства, которое всегда держала под строго рассчитанным давлением. Еженощно один час она тратила на ненависть к семье Одуэнов, бодрствуя со сжатыми зубами и выжидающей плотью.
В общем, две семьи весьма отличались одна от другой внешностью, вкусами, привычками, но при этом не обладали ничем таким, что хотя бы условно можно было бы назвать полом. И тут я позволила себе сделать вывод, что пола у них и не было. Вывод очень смелый, но он убедительно объяснял природу подобного неустанного накопления чувственных хотений как в одном доме, так и в другом. Не располагая соответствующим органом, дабы реализовать свое желание, семья аккумулировала его. Поэтому-то у нее и не было никакой жизненной необходимости обрести тот или иной пол; за исключением отдельных частных случаев, семья являлась существом вечным, которое не воспроизводило себя, поскольку выполнять эту функцию надлежало составляющим его индивидам.
Было приятно сознавать, что в Клакбю чувственная любовь является не только ловушкой, устроенной ради сохранения вида, что она существует там абсолютно самопроизвольно и не ищет для себя оправданий. И я могу гордиться тем, что именно я, заключенная в двухмерное пространство кобыла, сделала это очень важное открытие. Деревня походила на своего рода магнитное поле, где существа в той мере, в какой они были проницаемы для этих таинственных сил, более или менее быстро впитывали их; те же из них, кто обладал половыми признаками, по возможности освобождались от полученного заряда, а те, кто таковых не имел, накапливали запасы. Когда семья достигала определенной степени эротического насыщения, она использовала своих мужчин либо женщин для того, чтобы реализовать свое желание. Семья Одуэн, долго колебавшаяся между мужским и женским полом, наконец решилась.
Мне кажется, что о любви в семье Одуэн я рассказала все, что только можно, во всяком случае основное. Кое-что я, конечно, опустила, но руководствовалась я при этом исключительно заботой о соблюдении приличий и о чести семьи. Ибо, запечатлевая на бумаге это мое скромное свидетельство, я не ставила перед собой никаких иных целей, кроме служения добру. Романисты — люди несерьезные; истории разные рассказывают, а что касается морали, то это как получится. И вот говорю нимало не гордясь: хорошо, что в такой ситуации нашлась зеленая кобыла, сумевшая извлечь из этого романа прекрасный и примерный урок, который заключается в следующем: любовь не может быть долговечной, а следовательно, и счастливой, если она не освящена семейными узами.
XVI
После мессы Дюры (или Бертье, или Коранпо) шли навестить тех Дюров, которые уже умерли, чтобы снискать их благосклонность, а заодно и нагулять аппетит. Покидая их, они расправляли плечи в своих воскресных одеждах, довольные тем, что живы, что торопятся за обеденный стол, дабы заполнить образовавшуюся от страха впадину в животе. К тому же они немного сердились на покойных Дюров. Раз те уже умерли, то теперь им незачем было называться Дюрами (или Бертье, или Коранпо). А то ведь придешь их навестить — и невозможно что-либо понять. Дюры наверху, Дюры внизу — одна и та же семья; впору потерять уверенность в том, что находишься наверху. А это было не так уж приятно: тут возникала еще какая-то дополнительная связь помимо проповедей кюре. Кюре тоже старался припугнуть: говорил про тощих коров и про разорение, грозящее плохим прихожанам, тем, кто слишком усердно тискает своих жен или же пренебрегает своими обязанностями по отношению к ближнему и церкви. Но вот когда он говорил о смерти, то его проповеди не устрашали: он сердился лишь на души, и тут ни у кого не было возражений. В каком-то смысле это, скорее, доставляло им удовольствие. Слушая его, никто не видел себя приближающимся к концу пути, все продолжали идти.
А вот с Дюрами, лежавшими внизу, так уже не получалось. Они лежали, уложенные в ряд, вчетвером или впятером, зимой и летом, и всегда кто-то из них мог сказать: «Справа от меня никого нет» или «Слева от меня никого нет»; или кто-то лежал совсем один посреди кладбища или в углу его и брюзжал: «Я тут совсем один. Я тут совсем один…» И тогда те Дюры, которые находились наверху, проявляли недовольство, особенно старики. Они не решались что-либо сказать или подумать им наперекор, чтобы не раздражать покойников еще больше. Они только стояли, смиренно качали головами, не выражая желания поторопиться, да пришептывали:
— Ну конечно, каждому свой черед. Мы и займем свое место рядом со своими, когда нужно будет. Только не надо все-таки думать, что для нас здесь всегда светит солнце…
Однако, отойдя на некоторое расстояние, они начинали дергать подбородками в своих воротничках и приговаривать, что они вовсе не торопятся улечься рядом с теми, с другими, что они все еще чувствуют в себе жизненные силы и полны желания жить. Они мысленно обещали себе во что бы то ни стало удержаться на поверхности равнины, как бы к этим планам ни относились их сгнившие сородичи, обещали себе прежде всего хорошенько поесть, набить полный живот, да и выпить тоже. Раз ты пьешь за Дюров, лежащих внизу, то можешь быть уверен, что все еще находишься с той стороны, с какой нужно. Так что сохраним при себе наш прекрасный аппетит и будем молиться за отсутствующих.