Зелёная земля
Шрифт:
и прямо из сердца ведущий
в заброшенный дом Анны Монс.
Немецкой пойдём слободой,
уместной походкой немецкой
на поиски светлого места,
где память была молодой,
где память растила герань,
и где героиней романа
была государыня Анна,
и где, куда только ни глянь,
топорщился чинный крахмал,
гуляли солдаты из воска…
такое потешное войско,
в котором порядок хромал!
Под пулями
где нынче без низа и верха
возводится дом нежилой, -
не стой на окраине века.
На глухом перекрёстке столкнувшихся дат,
между старым и новым обетом,
растерялась душа, и огни не горят,
и над всею Москвою натянут канат,
и не хочется думать об этом.
Что за грусть, моя радость, а впрочем, молчи:
всякий канатоходец с приветом -
и особенно канатоходец в ночи,
впрочем, все мы тут странники и циркачи,
и не хочется думать об этом.
И когда наконец – с перекошенным ртом -
отлетит моя жизнь рикошетом
прямо к Вашим ногам, то в луче золотом
не захочется даже подумать о том,
что не хочется думать об этом.
Почему-то на краешке пропасти -
я заметил, что именно там, -
лезут в голову всякие глупости:
я-тебя-никому-не-отдам.
Это всякие общие глупости,
это искры чужого огня:
я веду себя – вот ещё новости!
–
так, как будто ты есть у меня.
А на самом-то деле ты облако,
и хозяин твой, видимо, Бог, -
мне позволено быть только около,
на дистанции в несколько строк.
И железные щёлкают ножницы,
и мне слышится в каждом щелчке:
не ходи за границу возможности,
не мечтай о таком далеке.
Жизнь смеётся – банальная, пегая:
– Я Тебя Никому Не Отдам, -
полоумным анапестом бегая
по твоим драгоценным следам.
Загорелся фитилёк в ночнике,
заметался мотылёк в уголке,
а часы идут – и сбились с пути,
и показывают грусть без пяти.
И, сама ещё не зная к кому,
занавеска улетела во тьму,
и звезда упала наземь с ветлы,
и глаза твои ночные светлы.
Перед тем как нам с тобою уснуть,
хочешь – я тебе скажу что-нибудь?
Под нашим оранжевым, в дольках, зонтом,
а нет – так под чёрным зонтом
давай мы окажемся в парке пустом,
а нет – так пускай не в пустом.
Давай громыхать
старьёвщика лавка, boutique…
Пусть сойка летит над твоей головой,
а нет – так пускай не летит.
Довольно тогда, чтобы в березняке
стрельнула одна свиристель,
а нет – так довольно, чтоб невдалеке
какой-нибудь дрозд просвистел.
Ну ладно, и так, без дрозда, не беда!
И я, одиноко бредя,
твержу: хорошо, пусть не будет дрозда.
Но пусть уж тогда – и дождя!
Александрийская лазурь
Не знаю, чей высокий росчерк
прервал чреду весенних бурь,
но целый день меня морочит
александрийская лазурь.
К чему чужих ремёсел тайны
тебе, – нашептывает дурь, -
что тебе в словосочетаньи
александрийская лазурь?
Всё! – говорю, и – прочь из дому:
лазурь, я не могу без Вас;
всё! – говорю, – что по-другому
нет сил и смелости назвать:
вперёд, вперёд бесповоротно,
где из-за каждого угла
и где из каждой подворотни -
александрийские дела!
Так я, наверно, умираю:
лазурь, не покидай меня,
коснись меня слепой игрою
голубоглазого огня!
Вернув назад всё, что дарили
(гуляли, помню, в золотом!), -
бегу, хватая праздным ртом
лазурь чужой Александрии.
Бьянка ди Венеция
Это только дефиниция,
это больше ничего,
только бьянка ди Венеция -
колокольчик речевой,
это только интонация
из чужого далека:
банка с бьянка ди Венеция
полетела в облака!
Не зелёными каналами,
а канавами в снегу,
а свинцовыми белилами
пробавляюсь как могу -
не весёлыми посулами,
а суровыми «держись!»
…а свинцовыми белилами
угощаю нашу жизнь.
Но отравленная специя
украшает бедный стол -
банка с бьянка ди Венеция
на подносике пустом.
Неаполитанская жёлтая
Что ж так тяжёл и тёмен шёлк твой,
что ж так далёко до весны?
Ты неаполитанской жёлтой
хоть капельку одну возьми,
беспечной кисточкой своею
взмахнув и уронив мазок!
Вот так: теперь уже светлее,
но, может быть, ещё разок?