Зеленоглазое чудовище. Венок для Риверы
Шрифт:
— Поговорим наконец, черт возьми, или сначала перекусим? — спросил он.
— Говорить не о чем. Мне жаль, что я такая ослиха, но в конце концов на меня нашло какое-то затмение. Теперь я понимаю, что убийство не по мне.
— Нет-нет, все не так. Ты удирала от меня, как заяц, не потому, что кто-то убил аккордеониста. — После долгой паузы он добавил спокойно: — Если только не подозреваешь, что это сделал я. А ты подозреваешь?
— Не будь болваном, — сказала она, и по какой-то нелепой, невольной случайности, не связанной ни с каким осознанным
— Что же, я рад хотя бы этому. — Он сидел на столе, рядом с Карлайл. Она смотрела не на его лицо, а прямо перед собой — на его левую руку, спокойно лежавшую у него на колене.
— Ну и что же я сделал? Что-то ведь я сделал, так? Что именно?
«Я должна кое-что ему сказать — не все, часть. Не о самом факте, а о том, что не так важно», — подумала Карлайл. Она принялась искать слово, с которого можно начать, какую-то приемлемую форму, но усталость ее была столь велика, что она с изумлением услышала вдруг собственный резкий и громкий голос:
— Я узнала про Г. П. Ф.
Его рука дернулась и исчезла из ее поля зрения. Карлайл подняла голову, ожидая увидеть на его лице гнев или остолбенение, но он повернулся вбок, чтобы поставить бокал на столик позади себя.
— Узнала? — переспросил он. — Довольно нескладная история, правда? — Он быстро пересек комнату, подошел к стенному шкафчику и открыл его. — Кто тебе сказал? Кузен Джордж?
— Нет. Я увидела письмо, — сказала она, переставая чему-либо удивляться.
— Какое письмо? — спросил он, роясь в шкафчике.
— Письмо к Фелисите.
— А, то самое, — протянул Мэнкс и повернулся к Карлайл. В руке он держал пачку сигарет. Подошел к ней и предложил закурить. Она отрицательно покачала головой, тогда недрогнувшей рукой он зажег сигарету для себя.
— Как случилось, что письмо попало к тебе? — спросил он.
— Оно было потеряно. Оно… я… да какое это имеет значение! Все ясно без слов. Нужно продолжать?
— Я все никак не уразумею, почему эта находка заставила тебя изображать спринтера при виде меня.
— Пожалуй, и сама не возьму в толк.
— Что ты делала минувшей ночью? — внезапно спросил он. — Куда ушла после нашего возвращения в «Герцогскую Заставу»? Почему вернулась с Элейном? Что ты замыслила?
Невозможно было сказать ему, что Фелисите потеряла письмо. Он сразу догадается, что Элейн его прочитал; хуже того, Нед будет вынужден признаться — возможно, опять придется спорить — в своем новом отношении к Фелисите. «Вдруг он, — думала Карлайл, — прямо скажет, что влюблен в Фе, а я сейчас не в той форме, чтобы взять и эту высоту».
Поэтому она сказала:
— Не важно, что я замыслила. Не могу тебе сказать. К тому же я нарушила бы обещание молчать.
— Это как-нибудь связано с делами Г. П. Ф.? — резко спросил Мэнкс — и потом: — Ты хотя бы никому не говорила об
Элейну она ничего не говорила. Он сам нашел письмо. В полном отчаянии она покачала головой. Мэнкс склонился над нею.
— Ты никому не должна говорить, Лайла. Это важно. Ты понимаешь, насколько важно?
Отдельные фразы, говорившие о неописуемом коварстве написавшего ту отвратительную страничку, всплывали в ее памяти.
— Тебе не нужно уговаривать меня, — сказала она, отводя глаза, чтобы не видеть его упорного сердитого взгляда, и вдруг ее прорвало: — Такое грязное ремесло, Нед. Весь этот журнал. Вроде наших романчиков, сшитых на живую нитку. Как ты мог?!
— Я не стыжусь своих статей, — после паузы сказал он. — Вот оно в чем дело. Ты, значит, пуристка?
Карлайл стиснула руки и посмотрела ему прямо в глаза.
— Должна тебе сказать, — начала она, — что если какими-то дьявольскими, путаными путями, которые выше моего понимания, эти делишки Г. П. Ф. связаны со смертью Риверы, то…
— Ну?
— Я имею в виду, если окажется… я хочу сказать…
— Ты хочешь сказать, что все скажешь Элейну, если он задаст тебе прямой вопрос?
— Да.
— Понимаю.
Голова Карлайл раскалывалась от боли. На еду она не могла смотреть, поэтому алкоголь возымел свое действие. Невесть откуда взявшийся антагонизм между ними, ощущение враждебности комнаты, ставшей для нее западней, тяжесть переживаемого страдания — все соединилось в нечто непереносимое, неопределенное, подернутое вязким туманом нереальности. Когда он положил руки ей на плечи и громко сказал:
— За этим скрывается еще что-то. Что? Продолжай, — она услышала его голос откуда-то издали. Его руки давили ей на плечи.
— Я узнаю, — сказал он.
В дальнем конце комнаты зазвонил телефон. Она видела, как он подошел к нему и снял трубку. Голос его моментально изменился и приобрел легкий дружеский оттенок, знакомый ей с незапамятных времен.
— Да? Привет, дорогая Фе. Прошу прощения, что не позвонил раньше. Лайлу несколько часов промучили в Скотленд-Ярде. Да. Я встретил ее и обещал позвонить и сказать, что она опоздала и перекусит где-нибудь. Я пригласил ее к себе. Пожалуйста, передай кузине Сесиль, что вина целиком на мне, а не на ней. Я обещал, но не позвонил. — Он посмотрел на Карлайл. — Она в полном порядке. Я присмотрю за ней.
3
Если представить художника, хотя бы сюрреалиста, за попыткой изобразить настоящего детектива из полиции на типичном и сложном фоне его повседневной работы, мы, несомненно, увидим на его полотне комнату с заросшими пылью углами, предметы, замерзшие в непривычной назойливости, пепельницы, столы под сукном, переполненные мусором корзины, столы в серых пятнах от пепла, грязные стаканы на них, стулья, расставленные как попало, остатки еды и шторы, в которые навсегда въелся застарелый запах их ненужности.