Земля и море
Шрифт:
— А что мне оставалось делать?
— Жить там, где вам было хорошо. Ни один человек не вправе требовать от другого такой огромной жертвы.
— Но если он, отказываясь от этой жертвы, сам должен принести такую же?
— Тогда… Нет! Я не могу этого сказать.
— Говорите! Раз уж мы завели этот разговор.
— Тогда не следовало соединять свои судьбы.
Они замолчали, продолжать разговор становилось опасным, ибо дальше начиналось запретное, куда постороннему не полагалось проникать. Но взбудораженные мысли остановить было невозможно. Аустра только теперь увидела по-настоящему Лауриса.
Ей показалось, что она нашла друга, понимающего ее и сочувствующего ей. После этого разговора в присутствии Лауриса она забывала свое угнетенное состояние и относилась к нему дружески. Заметив это, он почувствовал себя счастливым, но ему все труднее было владеть собой.
5
Пришла зима — самое трудное время на побережье. Если прежде Аустра изредка выходила на взморье встречать возвращавшегося после лова Алексиса, то теперь избегала этих встреч, жалуясь на холод, и жила затворницей в стенах своего дома. В тихую погоду она все же отваживалась выходить на берег. Над морем висел холодный туман, и казалось, что море таит в себе что-то призрачное, пугающее, в сгустившемся воздухе слышались крики невидимых птиц; точно черные чудовища, вылезшие из морских пучин, двигались рыбачьи лодки, что-то разыскивая в клубящемся сером мраке. Случалось, что в такую погоду возле берега слышались голоса людей, в призрачной мгле появлялось расплывчатое темное пятно, оно постепенно сгущалось, вырисовывались гигантские тени, превращавшиеся, наконец, в лодки с людьми. Рыбаки с хмурым удивлением смотрели на вынырнувшую из облаков тумана одинокую женщину, прошедшую мимо них.
Уже несколько раз выпадал снег и каждый раз таял. Над дюнами с завыванием носился ветер, прижимая к самой земле чахлый чертополох, ломая сухие ветки сосен и засыпая песчаным дождем устье речонки; после каждого шторма речке приходилось пробивать новый выход к морю.
Даже люди, казалось, стали теперь суровее, грузнее, надевали на себя плотную, теплую одежду, озябшие лица их заострились и стали какими-то сердитыми, уже не с прежней охотой останавливались рыбаки поговорить друг с другом. А когда налетала буря, все кругом содрогалось от мощного гула волн. Море бушевало с такой дикой страстью, огромные водяные валы обрушивались на берег с такой силой, точно собирались вдребезги разбить берег.
Рудите учила Аустру чинить сети, но та оказалась настолько непонятливой ученицей, что сама стыдилась «куриных лап», выглядывающих из каждой заплаты. Если случалось во время этой работы зайти кому-нибудь из посторонних, она немедленно откладывала коклюшки и исчезала в своей комнате, но люди все равно говорили, что жена Алексиса Зандава не умеет чинить сети. Это было достаточным поводом для насмешек. До Алексиса с Аустрой эти слухи не доходили, но Лаурис слышал все, что говорили в поселке про Аустру. К щемящему чувству любви прибавилось нежное сочувствие и все растущее желание подойти к ней, подбодрить, согреть словом и помочь. Но им редко удавалось говорить вдвоем, потому что в дни, когда Лаурис мог прийти к Зандавам, Алексис находился дома, а Рудите по своей наивности думала, что Лаурис ищет только ее общества. После того разговора все-таки произошел некоторый сдвиг: Аустра при появлении Лауриса уже не спешила уйти в свою комнату, а принимала участие в общей беседе, пока золовка не начинала нервничать. Лаурис был благодарен Аустре за каждую минуту, отвоеванную ею у Рудите, которая эгоистически старалась уединиться с ним. Его только страшило, что Аустра по простоте душевной может обнаружить перед всеми зародившуюся между ними дружбу. Чтобы этого не случилось, следовало или идти дальше, и тогда их отношения станут опасной, но желанной для Лауриса тайной, или все покончить.
И тут Лаурису помог случай: после удачного лова Алексис решил купить сетевое полотно и бечеву для новых сетей и утром уехал в Ригу. Он мог вернуться домой лишь к вечеру, к тому времени, когда Рудите обычно ходила в лавку за газетами. Зная привычку Рудите уходить из дому немного раньше, чтобы успеть поболтать с подругами, Лаурис рассчитал, что в его распоряжении окажется почти целый час. Это не много, но вполне достаточно, чтобы выяснить главное.
В этот день Лаурис усердно работал дома, крутил с братьями канат и резал пробку для новых поплавков. Под вечер он оделся и вышел прогуляться. Обойдя поселок со стороны моря, он выждал в сосняке, пока Рудите ушла в магазин, выбрался из своего укрытия и, никем не замеченный, вошел в дом Зандавов.
— Сегодня вы немного опоздали, — улыбнулась Аустра. — Рудите только что ушла.
— Или пришел слишком рано, — ответил Лаурис. — Я думал, что Алексис уже вернулся.
— Поезд приходит после пяти.
— Верно. А пока доберешься со станции, пройдет час с лишним.
Огонь еще не был зажжен. Аустра принесла лампу, достала спички, но Лаурис сказал:
— Не лучше ли посумерничать? Если, конечно, вам не нужно что-нибудь делать.
— Нет, я только подумала, что темно. При свете ведь приятнее беседовать.
— Иногда бывает наоборот.
Огонь так и не зажгли. Лаурис присел на лежанку, Аустра подложила в плиту дров и вернулась в комнату, оставив кухонную дверь открытой. Лаурис смотрел на нее и думал, что времени остается мало. Сказать сейчас или ждать еще неизвестно сколько? В сгустившихся сумерках они видели лишь глаза друг друга. Лица и выражение их лишь угадывались. Опасаясь, что затянувшееся молчание может лишить его смелости, Лаурис начал:
— Мы давно не беседовали наедине.
Погрузившаяся в раздумье Аустра кивнула головой.
— Кажется, что это так.
— Может быть, вам неприятно, что я… напоминаю об этом?
— Нет, почему? — она пошевелилась и взглянула на Лауриса. — С вами я могу говорить даже откровеннее, чем с кем-либо другим. Да и вы сами не такой, как остальные.
— В каком смысле? — Затаив дыхание он ожидал ответа.
— Вы умеете видеть то, чего не видят другие.
— Вероятно, это потому, что я смотрю, наблюдаю и хочу видеть. А знаете ли вы, что я увидел?
— Ну?
— Боюсь, что вам будет неприятно услышать это.
— Не знаю. Если вы заметили, что я поступаю или думаю о чем-нибудь плохо, говорите смело. Я не обижусь.
— Совсем наоборот. Вы лучше, чем многие другие. Вас нельзя ни в чем упрекнуть. Но здесь вам не место — вот в чем заключается несправедливость. Мне временами кажется, что я тоже нахожусь не на своем месте, и тогда становится очень трудно жить. До такой степени трудно, как мне еще никогда не было за последнее время.
— И вы знаете, почему это?
— Знаю. До этого я ни к чему определенному не стремился, ни о чем не тосковал и поэтому не испытывал горечи отказа от заветного. Теперь я знаю, чего мне не хватает, знаю и то, что никогда мне этого не достичь.
— Вы, вероятно, тоскуете о чем-то большом, значительном?
— Для меня это все, — голос Лауриса дрогнул, и он продолжал шепотом: — Это женщина, удивительная, ни с кем не сравнимая и бесконечно далекая. Я полюбил ее с первого взгляда и теперь уже не смогу никогда забыть.
— Но ведь вы ее почти ежедневно видите, — удивленно заметила Аустра, думая о Рудите.
— Да, почти ежедневно.
— И она так хорошо к вам относится, как только можно мечтать. Разве Рудите…
— Это не Рудите. Если бы разговор шел о ней, мне не о чем было горевать. Это другая. Ради нее я забыл Рудите и сделался самым жалким в мире человеком. С тех пор как я ее увидел, в моей жизни не было ни одного радостного дня. Только боль и огонь, огонь и боль. Вначале я думал, что больно только мне, а потом я понял, что несчастлива и она. Она стала женой моего лучшего друга, и мне пришлось танцевать на их свадьбе. Я старался забыть ее, обманывал себя, искал счастья в другом месте, но все бесполезно. Наконец она явилась сюда, и ее близость сожгла мой разум, совесть, силу терпения, и я… рассказал ей все. Теперь она знает. Вы… понимаете, кого я имею в виду?