Земля имеет форму чемодана
Шрифт:
Тщеславным существовал в представлениях Куропёлкина господин Трескучий-Морозов. Тщеславным. Дать бы ему Волю. Дать бы ему Власть. А помнил Куропёлкин о людях, какие получали (иные добивались сами, чаще всего способами подлыми) Власть и Волю и обещали дать Волю толпам. Как бы не оказался таким господин Трескучий. Не мог верить ему Куропёлкин. И не собирался этого делать.
А блефовал Трескучий, решил Куропёлкин, вот почему. Натуру его, Куропёлкина, Трескучий изучил и посчитал, что он её понял. Напрасно так посчитал. Куропёлкин был нужен ему, как некое временное подсобное средство (информатор,
Кстати, сообразил вдруг Куропёлкин. Было произнесено: «Всё, что тебе было положено знать, ты от меня узнал…» Ну, уж дудки! А деньги? А с деньгами-то как? Пусть предоставляют справки из бухгалтерии, сколько уже заработано арендованным тружеником, посылали ли деньги в Волокушку и прочее!
Пока не отчитаются и пока не доставят мезенскую Баборыбу — никаких соглашений ни с какими силами!
165
По поводу успешной поимки и доставки к нему Баборыбы Куропёлкин разумно-трезво сомневался.
Сам он был способен отлавливать Баборыб лишь во снах.
166
Сны эти были иногда — сладостные. Иногда — кошмарные.
167
Через два дня Трескучий посетил узника один. Без молодцев. Выглядел он вялым и будто бы чем-то (или кем-то) оконфуженным.
А Куропёлкин ожидал его финансово озабоченным. Впрочем, посчитал, что воителем ему проявлять себя пока не стоит, а лучше побыть жалобщиком. Пусть он для Трескучего остаётся напуганным и корыстным.
— Чтой-то ты такой отощавший? Скелет какой-то? — с интонациями сострадающего коллеги, посещавшего в лечебнице больного товарища, может, даже безнадёжно больного, поинтересовался Трескучий.
— Потрогайте мои бицепсы, — предложил Куропёлкин.
Трогать Трескучий не стал. Побрезговал.
— Вид у тебя какой-то нерадостный, — сказал Трескучий.
— Затосковал, — вздохнул Куропёлкин.
— С чего бы?
— Сон приснился дурной, — сказал Куропёлкин. — Волокушку увидел. Избу нашу. Избы наши северные, крепкие, а тут вроде бы крыша стала протекать, и близкие мои сидят оголодавшие, в продуктовые лавки не выйдешь с пустыми карманами…
— Это ты к чему? — насторожился Трескучий.
— А к тому, господин Трескучий… — начал Куропёлкин.
— Морозов, — напомнил Трескучий.
— Мне проще было бы обращаться к вам по имени и отчеству, — сказал Куропёлкин.
— Ещё чего! — нахмурился важный сановник. — Для тебя я именно господин Трескучий-Морозов. И более никто. Пока. Так к чему ты клонишь?
— А к тому я клоню, господин Трескучий-Морозов: а фантики-то где? Я провожу дни на галере в окружении аллигаторов, условно говоря, а исполнение финансовой благодарности-то где? Вот я и затосковал. Тем более что средств на пропитание меня вы не тратите. Совесть-то где ваша?
Выговорив это, Куропёлкин тут же голову в плечи втянул. Ожидал грома с молниями и градом, залпа корабельных орудий. Но господин Трескучий-Морозов даже и на крик не перешёл. Он будто растерялся. Он будто был не готов к ответам на финансовые претензии подсобного рабочего (или кто теперь Куропёлкин?).
— Не имею доступа к финансовой деятельности концерна. Не в курсе работы бухгалтерий и кассиров, — сказал Трескучий. — Вот вернётся человек компетентный, разберёмся.
«Не мой ли это работодатель? — подумал Куропёлкин. — Хотя что в этом странного? Странность в том, что Трескучий не стал читать мне мораль, упрекать в скупердяйстве и не сообщил, что я из-за своих негодяйских поступков — доведении невинных барышень до потери чести, например, — вообще лишён каких-либо денежных компенсаций и вознаграждений».
Напротив, Трескучий был нынче, похоже, доброжелателен к Куропёлкину и ни о каких его проступках не напомнил. И даже не попытался поставить под сомнение саму необходимость оплаты трудов Куропёлкина.
Из чего можно было вывести суждение о том, что он, Куропёлкин, в ближайшие дни, предположим, до возвращения компетентного человека, не должен был опасаться преследований и гонений. Впрочем, это суждение могло оказаться ошибочным, а Трескучий в своих интересах валял дурака.
Но Куропёлкин уже подготовил себя к отпору атаки господина Трескучего-Морозова. Нет справки об авансе, выплатах, отправке денежных переводов в Волокушку, нет Баборыбы, и, стало быть, двух дней на раздумывание было недостаточно.
— Я тебя не тороплю, — упредил Куропёлкина Трескучий. — Два дня прошли, но я тебя не тороплю. Думай, думай. А если надумаешь, учти. Задача твоя будет усложнена.
Будто бы и не с узником, и не с государственным преступником вёл сейчас разговор Трескучий.
— Какое-то движение происходило вчера и сегодня в свежей соседней избушке… — на всякий случай сказал Куропёлкин.
— Ты что — видел? Что-то слышал? — нервно спросил Трескучий.
— Нет, — сказал Куропёлкин. — Просто почувствовал.
Он чувствовал, что и работодательница его и финансово компетентный человек находятся вовсе не в отдалении и тем более не в заморских странах, а где-то здесь, рядом, но говорить об этом Трескучему не стал.
— Слушай и смотри! — чуть ли не приказал Трескучий. — И будь внимательнее к мелочам.
— Самому было бы интереснее смотреть и слушать. Да что увидишь из чердачного окна? — сказал Куропёлкин. — Хоть бы на час в день разрешали посидеть на скамейке. Пусть и под присмотром. Зачем тогда доставляли скамью?
— О скамье не тебе судить, — сказал Трескучий. — И не мне. Но если пожелаешь принимать из рук горничной шашлыки и цыплят табака, получишь право на прогулки.
— Я не могу отменить требование о Баборыбе! — решительно сказал Куропёлкин.
— Мы можем отменить подачу в этот дом воды.
— Вам не позволят, — сказал Куропёлкин.
— Откуда тебе известно?
— Откуда, не знаю, — сказал Куропёлкин. — Но известно.
— Те, которые якобы не позволят, — сказал Трескучий, — голодающим тебя не потерпят. Не желаешь есть шашлыки по-карски, цыплят под прессом, и я бы ещё, пойдя на нарушение правил, пиво с воблой добавил, будешь заглатывать их гадости.