Земля вращается со скрипом (сборник)

Курилко Алексей Леонидович

Сойдет, - говорю.
– У тебя что нового?

Беременна.

Опять? Оно тебе надо!

– А что?

Зачем плодить нищету?

А ты стал злым.

Да, я совершенствуюсь.

Прекрати.

Как дети?

Здоровы.

Ты получила деньги, я выслал в субботу.

Спасибо.

Возвращается Седой. Усаживается рядом.

– Ладно, - говорю я в трубку, - извини, что побеспокоил.

Спокойной ночи.

Зачем, спрашивается, звонил? Чего хотел?

Мартини

будешь?
– неожиданно спрашивает Седой и вынимает из внутреннего кармана своей «какашечной» курт­ки бутылку.

Любопытно.

Джульке нес.

Сейчас расплачусь.

Бахнем и почапаем к тебе.

– Безусловно.

Мы снова принимаемся пить, курить и беседовать. Но все это мы делаем теперь медленно и неловко. Расхлябанно.

– Тебе какие бабы больше... импонируют?
– ни с того ни с сего интересуется он.

Разные.

Но ведь должно быть нечто общее...

– Да, наверное... должно... Но ничего подобного...

– А вообще?

– Не знаю... Не думал.

Как можно не думать о бабах?

Ну не о том, что их объединяет.

Устал я от баб...

Отдыхай.

«Сейчас бы супчику, да с потрошками!»

– Я ценю женщин порядочных.

Таких почти нет.

Тем они ценнее.

Мы уже бесповоротно пьяны. Пьяны настолько, что Танелюк умудряется прикурить сигарету со стороны фильтра и заметить это, лишь выкурив ее до половины. Он начинает пить и сидя пританцовывать: - По улице Марата-а, мы шли толпой лохматой...

Я же пытаюсь втолковать ему какую-то ободранную вре­менем истину.

Лучше плохо жить, чем хорошо существовать.

Не-ет, - протяжно возражает он.
– Раз счастье невозможно, хочу покоя. Элементарно.

Не рано ли?

Танелюк наклоняется ко мне и шепчет:

– А ты когда-нибудь по улице Марата... шел толпой лохматой?

– Нет.

А я шел. И не единожды.

Не единожды... То есть многажды.

Чего?

Идем, - говорю, - домой.

Внезапно Седой принимается плакать:

У меня нет дома.

Утри слезы, старик. Нам пора.

Нам пора, - всхлипывает он.

Потом мы, качаясь, словно на палубе во время шторма, плетемся в предутренний час по безлюдным и дремлющим улицам.

Ночь на исходе. Темнота вокруг бледнеет.

Танелюк говорит сам с собой. Что-то о том, что он им еще всем покажет. Звезды на небе тускнеют и гаснут. Близится утро... Нача­ло нового дня...

Глава двадцать первая

Запой

Два года наркоманской жизни, когда практически посто­янно одной ногой находился по ту сторону жизни, привели к тому, что теперь само лишь осознание того, что я живу, живу здоровой полноценной жизнью, занимаясь любимым делом, -умиротворяет меня. Любые трудности, проблемы, а порой даже беды, не могут меня огорчить.

Да, меня не радуют мои победы и достижения, ибо знаю им истинную цену, но ничто не в силах меня расстроить. У меня почти всегда ровное настроение. Я очень доволен тем, что живу.

У меня, конечно, случаются временные трудности. А ино­гда и того хуже. Ведь когда временные трудности не прохо­дят, наступают трудные времена. Но и тогда я не расстраи­ваюсь, не горюю, не страдаю... Кстати, страдание это бо­лезнь. Я убежден. Страдание - болезнь. И болезнь заразная. Желательно избегать тех, кто постоянно страдает...

Я никогда не страдал. Душевно. Не страдал. Мне не везло -было, мне причиняли боль, меня обманывали, предавали и били... Но я не страдал. Я закалялся.

Я заметил, что препятствия возбуждают в сильных людях желание его (это препятствие) преодолеть.

Нынче в моей жизни препятствий не ахти сколько. Пото­му что я никуда не иду. Ни к чему не стремлюсь. Ведь препят­ствия возникают на нашем пути. В дороге. В движении.

Возможно, цель оправдывает средства. Если я чего-то по-настоящему очень сильно хочу, я могу пойти на многое. Про­блема в том, что я ничего по-настоящему сильно не хочу. Нет, не так. Я не хочу ничего настолько сильно, чтобы быть неразборчивым в средствах.

Но так нельзя. Не могу я жить без цели. Я хочу быть сча­стливым. А счастье... Счастье это всегда иметь перед собою цель и получать удовольствие от процесса ее достижения.

А умный дядька - Фридрих Ницше - писал, что в мирное время воинственный человек нападает на самого себя...

Я полжизни губил себя и спасал. Тонул и выбирался. По­гибал и пытался выжить.

Теперь вроде как с этим покончено. Хотя кто знает...

Я пил шесть дней. Вернее, шесть суток: я беспробудно пил и днем и ночью. Я ничего не ел, мало и плохо спал. Ничего удивительного, сон алкоголика тревожен и короток.

На пятый день Котова мне напомнила, что послезавтра у меня спектакль. Стал постепенно уменьшать дозу спиртного. На шестые сутки я принял всего лишь четыреста грамм вод­ки - четыре раза по сто - и две бутылки светлого пива.

Есть не хотелось. Само упоминание о какой-либо еде уже вызывало рвоту.

В день спектакля я ничего не пил. Каждую минуту я вел внутреннюю борьбу с самим собой.

«А может, выпить немножко?
– спрашивал я себя.
– Бук­вально пятьдесят капель, а то совсем тяжко».

И тут же себе отвечал: «Потерпи, Курилочка. Потерпи, волчонок. Нельзя. Необходимо перемучиться. Хорошо?»

«Хорошо».

Проходила минута, и опять я взывал к своему рассудку:

«Ну пожалуйста. Всего-то полтишок. Хоть чуть-чуть по­править здоровье. Я же не смогу в таком разбитом состоянии работать».

«Сможешь, родной. Ты сильный. У тебя получится. Та­кое уже случалось. И ты справлялся. Ничего. Ничего. Про­рвемся...»

Еще одна минута, и вновь по кругу.

«Нет, все! Не могу! Я подыхаю».«Не начинай».